Живой пример

Часы приема кончились. За дверью ждал всего один пациент, он записался заранее, его карточка — история болезни — лежала на столе, но прежде чем вызвать больного, отец подошел к шкафчику и налил себе рюмочку. Как всегда, он и на этот раз налил мне тоже, но я не стал пить. Рюмочки были очень маленькие, он осушил их мигом и постоял минуту — другую молча, открыв рот. Потом отер тыльной стороной ладони губы. Подмигнул. Положив руку мне на плечо, отметил, что белый халат — его халат, — который он одолжил мне, сидит хорошо.

— Даже халаты менять не придется, — сказал отец, вместе с его должностью врача пенсионного ведомства я получу и его халаты, конечно, если захочу этого.

Он считал, что мне довольно бороздить моря, пора оставить работу судового врача и взять на себя его обязанности: небольшую, но солидную частную практику, а также его должность врача пенсионного ведомства.

— Пять лет на море — вполне достаточный срок, — сказал отец. — На судне настоящему врачу делать нечего. Между Брестом и Кейптауном врачу достаются лишь аппендиксы и раздробленные пальцы.

Я следил за его движениями, — точные и хорошо рассчитанные, они вовсе не походили на движения старца. Я прислушивался к его голосу, все еще такому, каким сохранила его моя память: мягкому, вкрадчивому, точно голос священнослужителя. А взгляд был все тот же, невидящий, словно он с трудом выносил собеседника. Но при этом отец был человеком обходительным. Умел к месту пошутить. В пятидесятых годах он в любом немецком фильме с успехом сыграл бы домашнего врача.

— Чего же ты колеблешься? — удивился он. — Разве тебе всего этого мало?

Я пожал плечами и напомнил:

— В приемной ждет пациент.

Отец пошел к двери и вызвал больного, а я остался сидеть на стуле у окна.

Углубившись в чтение истории болезни последнего больного, отец раскусил мятную лепешку и помахал перед лицом карточкой, точно веером. Тут вошел пациент, отец встал ему навстречу, дружески — непринужденно приветствовал его, точно предлагая ему негласный союз, союз против болезни. Пациент, человек старый, угрюмый, шел, опираясь на палку. Он прислонил палку к письменному столу и водрузил шапку на набалдашник. Когда он сел, редкие длинные волосы легли ему на воротник. Он вскинул на отца требовательный взгляд. Фамилия его была Бойзен, работал он в порту. Как почти к каждому больному, отец доверительно обратился к нему во множественном числе:

— Так что же у нас болит? Как будем лечиться?

Бойзен снял ортопедический ботинок с сильно выпуклым носком. Молча развернул бинты, потом какую-то серую повязку. Отец пододвинул ему скамеечку, и Бойзен положил на нее ногу. Нога распухла и посинела, по подъему тянулись желтые полосы, косточки на сгибах пальцев деформированной, в рубцах и шрамах ноги налились яркой краснотой. Шрамы — следы осколочных ранений. Бойзен угрюмо предложил отцу «взглянуть на эту штуковину»: старые ранения, а теперь еще ушиб при спуске в люк. Нога болит. Он сверлил отца холодным взглядом прищуренных глаз и хотел знать, почему ему все снижают и снижают процент надбавки по нетрудоспособности. После войны к его пенсии присчитывалось двадцать пять процентов, а теперь осталось всего пятнадцать. И он предвидит, что недалек тот день, когда процент этот станет еще меньше. Он требует, чтобы ему повысили процент, и отец должен ему в этом помочь.

Отец осмотрел ногу. Осторожно провел рукой по подъему до обрубков пальцев. Попросил Бойзена поставить ногу на пол и попытаться пройти шаг — другой; пациент при этом повернулся ко мне, глянув на меня враждебно и подозрительно. Отец рассмотрел рентгеновские снимки, которые больной принес с собой, постучал кончиком указательного пальца по ноге и массирующим движением определил болевые ощущения. Отведя взгляд, он сказал, что опухоль скоро опадет, а признаков воспалительного процесса он не видит. Бойзен ответил, что от этого ему не легче, он хочет справедливого процента надбавки, а что у него с ногой, он и сам знает, она не дает ему покоя ни днем, ни ночью.

Я видел, что отец осмотр закончил, состояние больного установил; и все-таки он медлил и не отпускал пациента. Так он поступал всегда. Затягивая осмотр, он желал показать, что хочет принять во внимание все, что говорит в пользу пациента. В конце концов он попросил меня подойти. И предложил мне осмотреть ногу Бойзена. Я осмотрел и хотел вернуться на свое место, но Бойзен преградил мне дорогу вытянутой рукой.

— Ну а вы? — спросил он. — Что скажете вы? Разве такая нога не дает права на большую надбавку, чем пятнадцать процентов? Разве не должны мне хоть сколько-нибудь накинуть?

— Да, нога прескверная, — пробормотал я.

— Прескверная, — повторил он пренебрежительно. — Прескверная… на это шубу не сошьешь.

Отец попросил его забинтовать ногу. Сам же, сев к письменному столу, начал вносить в карточку Бойзена какие-то буквы и цифры.

— Так на сколько же, — спросил опять Бойзен, — на сколько я могу надеяться?

— Не знаю, — ответил отец, — окончательный ответ вы получите письменно, да, письменно.

— Но больше, чем эти жалкие пятнадцать процентов? — спросил Бойзеи.

— У нас теперь новые инструкции, — сказал отец, — и все решения принимаются в соответствии с этими инструкциями.

— Жаль, — сказал Бойзен, — жаль, что мы в глаза не видим тех, кто выдумывает эти инструкции.

— Я понимаю, что вам обидно.

— Спорю, — продолжал Бойзен, — что ни один из них не живет на пенсию. Инструкции, да они за ними прячутся, как в укрытии.

Отец спокойно подал пациенту рожок с длинной ручкой. Поддержал, когда тот надевал ботинок. Подал ему палку и шапку и проводил до двери.

— Сколько же все это продлится? — спросил Бойзен на прощанье.

— Зависит не только от меня, — ответил отец.

Мы сняли халаты, повесили их в шкаф. И я стал читать историю болезни Бойзена, пытаясь расшифровать записи, сделанные отцом.

— Ты там ничего не поймешь, — сказал он, — пока еще не поймешь. Нам приходится, — добавил он, — очень жестко подходить к решению таких вопросов, мой мальчик, слишком многие пытаются выехать на старых заслугах. Пусть будет доволен, если сохранит свои пятнадцать процентов.

— Так ты ему ничего не набавишь? — спросил я.

— Набавлю? — повторил отец. — А ты считаешь, что нужно набавить?

— Да, — сказал я.

Он взял у меня историю болезни и сунул в ящик. Положил мне руку на плечо. Мягко подтолкнул к окну. Внизу на тротуаре стоял Бойзен; прежде чем захромать, уход я сквозь дождь, он погрозил палкой вслед велосипедисту.

— Так ты, значит, еще не списался с корабля? — спросил отец.

— Нет, — ответил я, — судно поставили в док, а я взял себе отпуск.

— Но ты спишешься, — настаивал отец, — теперь-то ты спишешься.

— Почему? — поинтересовался я.

— Теперь ты нужен здесь, — сказал он.

Отец торопился. Его выбрали в комитет, который занимался подготовкой к какому-то конгрессу. Сейчас отец ехал на первое заседание. Он хотел подвезти меня немного в своей машине, но я поблагодарил. Мы вместе спустились в дребезжащем лифте и у входа расстались. Я пошел сквозь мелкий сеющий дождь в том же направлении, что и Бойзен. На бульваре какой-то тип, сидя на скамье, вырезал на спинке: «Здесь сидел Пауль». Отсюда видно было мое судно в доке. Кормовые надстройки выступали из светло-серой пелены над рыже-ржавыми стенами дока. Чахлое дымное знамя повисло над трубой. Я спросил у того типа, как пройти на Каролиненштрассе. Он ткнул ручкой ножа в сторону города, и я последовал его указанию. Мне еще дважды пришлось спрашивать, пока я не нашел Каролиненштрассе.

В подъезде стояла пустая детская коляска, дверь в подвал забаррикадировал велосипед. Хотя дом был новостройкой, но потолок уже потрескался, побеленные стены покрылись шрамами и рубцами. С железных перил облупилась масляная краска. Я читал фамилии на дверных табличках. Мальчишка, неслышно и неведомо откуда явившийся, следил за мной, поднимаясь наверх, этаж за этажом, и не переставал следить, пока я не прочел нужной мне фамилии и не повернул ручку старомодного звонка.