Живой пример

Им остается лишь собраться — под матово поблескивающими антилопьими рогами — и после краткого взаимного опроса условиться о часе первого совещания, скажем: сегодня после обеда; скажем: в три. Все согласны и дают это понять каждый на свой лад: кивнув или, как Пундт, одобрительно что-то буркнув. Каждый прикидывает, сколько им остается времени, рассчитывает свое время, распределяет его; стало быть, до трех я еще успею то-то, мне еще надо успеть то-то, хорошо бы еще успеть то-то, во всяком случае, сейчас мы расстанемся, дабы затем в обусловленный час, хорошо подготовленные, в добром расположении духа, вооруженные идеями, без всякой снисходительности, но всегда, если дело того потребует, готовые пойти на уступки, начать порученную нам работу. Прощаются все тут же в зале.

В эту минуту можно было бы убрать свет. На этом можно было бы покамест выпустить трех столь различных специалистов из поля зрения, освободить на короткое время, необходимое им, чтобы подготовиться или настроиться, и, повторяя за ними, я бы тоже сказал: стало быть, до трех; в три мы встретимся, и тут-то начнется решающая, так сказать, часть всей нашей работы. Однако нет, мы все-таки не откажемся от того, чтобы проследить за ними. Мы увидим, как машина Риты Зюссфельд отважно, к счастью без последствий, влилась в поток автомашин на Харвестехудервег; Рита проезжает на желтый свет перекресток Миттельвег, напрямик катит к Клостерштерн, не потому, что ей именно туда нужно, а потому, что попросту забыла свернуть налево, едет по Ротенбаумшоссе до Оберштрассе, сворачивает направо в Хохаллее и еще раз направо в Инноцентиаштрассе — только аборигену дано представить себе, какой она дала крюк.

Понятно само собой, что Янпетер Хеллер помогает Пундту донести его чемоданы до комнаты, — осторожно, в большом чемодане бутылки! Он ставит чемоданы посередине номера, бросает испытующий взгляд в окно и убеждается, что Пундту виден почти тот же самый отрезок Альстера, что и ему; после чего, пятясь, отступает к двери, точно опасается, как бы пожилой педагог не втянул его в разговор.

— До скорого.

А Валентин Пундт? Он запирает дверь, прежде чем поставить большой чемодан на специальную скамеечку, вешает пальто на плечики, выдаивает из разбухшей полы грязную воду, подбирая капли носовым платком, но, спохватившись, поднимает одновременно на стол портфель и коробку.

Рита Зюссфельд, едва чмокнув старшую сестру Маргарет, пролетает мимо нее, отклоняет попытки сообщить ей какие-то новости и воздевает, точно заранее капитулируя, руки.

— Только не сейчас, Марет, и о Хайно пока помолчи, пожалуйста, не приставай ко мне с ним в ближайшие два — три часа, мне нужно работать, мне нужно подготовиться. Но чаю вы можете мне принести и два гренка.

Янпетер Хеллер, крутанув ногой над спинкой стула, садится, хотя тотчас съеживается при виде разноцветных папок с бумагами; закрыв руками лицо, он являет собой пример человека, не без надежды и все-таки напряженно размышляющего, пока, неожиданно распрямившись, не поднимает телефонную трубку и не набирает номер, и, хотя на другом конце провода никто не отзывается, он говорит:

— Но это мое право… — И после паузы: — Это же мое право видеть ребенка, хоть ты этого не хочешь, так отвечай же, я ведь слышу твое дыхание, ты же была готова к встрече, как всегда, когда я бываю в Гамбурге. Так почему мне нельзя приехать к тебе?

Старый педагог раскручивает узлы веревок, открывает крышку коробки и, склонившись над ее содержимым, ни чего не трогая и не вынимая, пристально разглядывает не большие связки писем и фотографий, тетрадей, схваченных резинками, взгляд его скользит по пустой рамке, по связке карандашей и пенковой трубке с треснувшим мундштуком, а потом он закрывает коробку, ставит ее под стол, но, чуть помедлив, вытаскивает и несет через комнату, чтобы поставить в шкаф.

Госпожа Зюссфельд, пробежав закоченевшим пальцем по ряду больших коричневых конвертов, выстроившихся на полке, словно конверты с получкой, выуживает два или три и садится к письменному столу, терпящему бедствие от завалов, среди которых ей для работы оставлено пространство размером в лист писчей бумаги, закуривает сигарету и читает надписи, собственноручно начертанные на конвертах: III. «Примеры из жизни — жизнь как пример».

Хеллер, сделав третью попытку дозвониться — каждый раз на том конце провода снимали трубку, но ни разу ему не ответили, — открывает светло — зеленую папку, вынимает листок, читает, не вникая в смысл им же самим написанных слов: сочувствуй каждому, кто нуждается в живом примере.

Пундт, глотнув водки домашнего приготовления, вытаскивает из сумки необходимые ему для работы рукописи, и взгляд его тотчас цепляется за пометку на полях, в которой он сам своим твердым, прямым почерком выразил сомнение по одному из предложенных текстов: неприемлем в качестве примера, поскольку допускает разные толкования.

Рита Зюссфельд кивает, словно повторно подтверждая и признавая правильность записи, сделанной по ее собственной стенографической системе, что живой пример, с одной стороны, разъясняет каждому его долг, с другой — побуждает к подражанию; запись эту Рита Зюссфельд подчеркивает.

Все короче разделяющее их расстояние, все ближе сходятся они в своей подготовительной работе, мысленно они уже видят друг друга, уже слышат свои голоса — их голоса защищают, убеждают, но также сомневаются и отвергают, — уже сейчас, приводя в порядок рукописи, читая и перечитывая их, никто из них не ощущает одиночества, более того, каждый чувствует, что другие со всех сторон теснят его, беспрестанно подвергают проверке: они понимают, что работа уже началась.

2

— Чуть сдвиньтесь, пожалуйста, не стесняйтесь, подайтесь чуть вперед, рукописи пусть так и лежат, для начала сделаем здесь, в конференц- зале пансиона Клёвер, памятное фото с помощью автоспуска, да, да, сейчас налажу.

Янпетер Хеллер поднимает взгляд от видоискателя своего фотоаппарата, еще и еще раз окидывает испытующим взглядом им же самим составленную группу, мысленно помещает себя рядом с Ритой Зюссфельд, морщит нос и, проверяя угол, снова смотрит в видоискатель — группе явно чего-то не хватает. Чего-то не хватает Валентину Пундту, чопорно сидящему в застегнутой на все пуговицы домашней куртке, он уставился в аппарат непреклонным укоризненным взглядом, точно желая припугнуть объектив. Чего-то не хватает Рите Зюссфельд, ее веснушчатые руки словно бы размножились, играя на широком палисандровом столе в салочки с последней серьгой. Но чего им не хватает? Ведь это же не какая-нибудь заурядная минута, она кое о чем свидетельствует, думает Хеллер и, внезапно шагнув к так называемой «Стене воспоминаний», с торжествующим видом оглядывается и начинает осторожно, одно за другим, снимать со стены оружие: остро отточенный охотничий нож для госпожи Зюссфельд, копье для Валентина Пундта, а для себя стрелу с акульим клиньезубым наконечником. Уже лучше, есть зримое подтверждение того, что сошлись они небезоружными; ну, если на то пошло, Рита Зюссфельд хотела бы получить сарбакан. Хеллер убирает охотничий нож и подает Рите сарбакан.

Так, а теперь продемонстрируем аппарату свое личное оружие, минуту эту следует запечатлеть со всеми ее зримыми приметами — рукописями, заметками, книгами, и, если снимок получится достаточно резкий, он навечно документально подтвердит, что на первом заседании они подвергли всестороннему разбору и исследованию пример — а это предложение Хеллера, — который можно обнаружить в новелле О. X. Петерса. Рукопись в трех экземплярах лежит поверх всех бумаг и называется «Я отказываюсь».

Они уже давно получили ее и прочли, они давно выстукали, выслушали ее и начинили закладками, записав данные осмотра: считать ли новеллу вообще пригодной? Использовать ее полностью? Использовать ее частично? Был ли вообще смысл откапывать ее?

Янпетер Хеллер спокойно может заняться своей выразительно — красноречивой, во всяком случае кое-что объясняющей памятной фотографией — ибо новеллу эту предлагает и настаивает на ее включении именно он, это его вклад в общее дело, который он после длительных поисков, испытав не одно разочарование, и не без сомнений отдает на их суд. «Я отказываюсь» О. X. Петерса. Итак: