Догоняя Птицу (СИ)

* * *

Господи, сказала Лота очень тихо. Очень быстро и очень тихо. И не сказала, даже не прошептала, но подумала, хотя ни разу в жизни не думала такими словами. Господи, помоги мне спуститься с этой горы. Чтобы никому не пришлось собирать по кускам мою голову, как разбитый арбуз. Чтобы Птицу не потащили в милицию разбираться, как было дело. И чтобы никто не видел мое съеденное червями лицо. Ведь это так просто.

Это была не молитва, состоящая из слов, которые подбирают, соединяют одно с другим, складывают в предложения, обращаясь к строго молчащей неизвестности.

У нее не было ни сил, ни времени составлять что-то из слов. Вместо слов возникали яркие картинки - разбитая голова на камнях, серый протокол в отделении милиции, притихший Птица, онемевшие от любопытства соседи, бабушкины дрожащие щеки. Лота все это увидела так же отчетливо, как деревья внизу и в небе облака, и поняла, что этого не может, не должно произойти. Пожалуйста, не должно. Если можно, не надо. Вот и все. Так легко: на выдохе. Пожалуйста, не надо...

* * *

-Эй, открывай глаза, - крикнул Птица издалека. - Слезай, это же совсем просто!

-Это смерть, - тихо ответила Лота, прощаясь с ним навсегда.

-Конечно, смерть, - очень серьезно ответил Птица.

Припадая к стене, он с паучьей грацией подполз ближе и принялся отдирать Лоту от скалы, к которой она оказалась приклеенной намертво.

-Самая настоящая смерть... Только не физическая, а, как бы это сказать... ритуальная. Оболочка лопнет... Душа выберется на волю... А ты думала, все так просто? Нет, не просто. Умрет то, что раньше было тобой... А это мучительно... И страшно... Но на смену обязательно придет что-то новое.

Он переставлял Лотины кеды с камня на камень. Отцеплял и прицеплял обратно негнущиеся пальцы. Его пальцы были смелыми, проворными и уверенными. Они дружили с камнями и безымянными кустами. И с Лотиными дрожащими ледяными руками тоже дружили.

Теперь они упадут вместе, их заколотят в один ящик и отправят в Москву, думала Лота. Нет: в Москву Лоту, а его в Питер. Или его в Питер, а Лоту в Краснодорожный. Их похоронят отдельно. В разных могилах, на разных кладбищах, в разных городах.

Спуск занял около часа - целый час ледяного обморочного страха...

И вот, они стоят на последнем камне, крепко обнявшись: облизанные ветром лица, перепутанные волосы, пересохшие глаза и десны.

Когда Лота слезла с горы и легла на землю, она была уже другой. Руки и колени расцарапаны - сквозь невидимые ранки сочилась кровь. Оказывается, внизу совсем другой воздух - пахнет камнями, насекомыми и пылью, а там, наверху - дождем и небом. Теперь все было на своих местах, и Лота неторопливо перечисляла перемены, указывая на них пальцем: деревья шумят вверху, а не под ногами, и птицы летят правильно - в небе, а не на уровне ее коленок. И море прячется за лесом, поселком и снова лесом, а не горит полярным серебром, изгибаясь дугой.

Отлежавшись и придя в себя, Лота встала, и они побрели в поселок. Все как раньше. Только ноги не слушались и ступали, как чужие. Они ныли и шли будто бы отдельно от Лоты - грузно и тяжело.

Не успели выйти на севастопольскую трассу, как появился газик. Это были геологи, двое краснолицых и белобровых дядек в камуфляже, братья-близнецы горных лесников. Они пообещали довезти Лоту и Птицу до поворота.

-Вы откуда взялись? - спросили геологи, крутя баранку и прикуривая на ходу.

-С гор спустились, - улыбнулся, как всем и всегда, Птица.

-С каких гор?

-Да вот с этих самых, - ответил Птица, оглянулся и махнул рукой в сторону отвесной стены.

-И где же вы спустились? - геологи удивились еще больше.

-Прямо тут, рядом, - ответил Птица.

-Поблизости спуска нет. Он дальше, правее.

-Мы слезли вон по той стене, - сказала Лота.

И тогда геологи рассказали, что год назад в этом месте погибли двое альпинистов - с кошками, карабинами, крючьями и молотками. Свалились прошлой весной с отвесного горного склона и разбились насмерть.

Их довезли до поселка. Телефон висел под синим козырьком напротив единственного в поселке магазина. Лота купила жетон, набрала московский номер и сказала в трубку:

-У меня все нормально. Когда приеду? Не знаю. Пока.

Она и правда не знала, когда приедет и приедет ли когда-нибудь вообще. Москва отодвинулась слишком далеко, и думала Лота о ней только в прошедшем времени. Зато теперь она знала, кто она такая на самом деле, но до поры до времени не знала, что знает. А когда узнала, долго не могла понять, что именно знает. А когда начала догадываться, что именно знает, не знала, что с этим делать дальше. Много всего случилось, но все это было уже потом. Когда в тот день они спустились гор и сели в газик, она была словно новорожденная.

* * *

Вечер был пасмурный и теплый, но Лота мерзла, закутавшись в одеяло. Дрожала, как в лихорадке, и никак не могла согреться. Птица принес сухих веток и затопил печку. К разогретой печке Лота прижимала онемевшие исцарапанные ладони. Так бывало и раньше, в самые холодные вечера - она сидела у печки и грела руки. Чувствуя, как тепло расходится по телу и оно согревается. Но в тот вечер она так и не согрелась. Сидела у окошка, опершись локтями о стол, и смотрела в лес.

Сумерки размывали контуры, проглатывали одно за другим сначала дальние деревья, потом ближние кусты, огород, пустое ведерко у крыльца. Эти сумерки больше не казались ей враждебными и злыми. Откуда-то из потаенного сердца тьмы прилетел мотылек и забился об оконное стекло. Ночь смотрела на Лоту нежно, как на родную. Смотрела по-матерински. В любой момент Лота преспокойно могла встать и отправиться в самую чащу леса - разгуливать среди деревьев, подойти вплотную к обрыву. Удерживая равновесие, заглянуть вниз.

Отыскать убитую собаку и похоронить в чаще...

Грозного и враждебного больше не осталось - нигде: все уже случилось, и все прошло. Мир отдыхал, распустив свою призрачную армию. А может, не существовало его и Лоты отдельно - они теперь были заодно.

Но Лота ни с кем не хотела говорить об этом. Она не нуждалась ни в понимании, ни в сочувствии, ни даже в участии. Она подумала, что, похоже, разучилась чувствовать себя одинокой и больше не будет так болезненно нуждаться в обществе людей. Великое царство природы за окном было ей гораздо ближе, чем все книги, воспоминания и разговоры. Ближе чем ребята и даже сам Птица.

Стало совсем темно. Лес молчал и вздыхал, глядя через окно на Лотину жалобную свечку. Мотылек перестал биться о стекло. Он проник в комнату, полетал вокруг свечки и опустился ей на ладонь. Сидя в сердце ночи, она плакала от счастья, разглядывая его мохнатую спинку.

И лес баюкал их обоих своими древними деревянными руками.

Глава двадцать девятая

Муха. Вкус жизни

Муха доехала с Рябиной до Харькова, но зависать у подруги не стала и на другой же день ввечеру отправилась дальше. Ее подгоняла неясно откуда взявшаяся уверенность, что чудо - или то, что его заменяет - встреча, событие, внезапное понимание сути вещей - ожидает ее на пути или в конечной точке пути - в маленьком городе на Волге, который она не любила. Она вдруг поверила, что луна наконец-то оборотилась к ней доброй стороной - той, на которой цветет жасмин, а не той, где воют собаки, вытянув к небу тощие египетские морды.

С собой в кармане она увозила светлый локон Эльфа, намотанный на зеленую стекляшку, обмытую морем.

Ранним вечером вышла на трассу с полузнакомым, подсунутым ей наспех Рябиной в качестве попутчика, прыщавым и мутным каким-то чуваком, которому тоже нужно было через Москву. Его багаж состоял из огромного бэга и длинных шестов, напоминавших удочки. На самом деле, это были не удочки, а разобранный каркас для типи - индейского шалаша, но в ту пору типи еще не вошли в широкую неформальную моду, и с ходу не идентифицировались. Отчего-то у Мухи мелькнула догадка, что попутчик может везти с собой что-то еще, и если их начнут шманать, возникнут проблемы, но ей было наплевать. Вдохновение, сознание собственного могущества и предчувствие перемен подталкивали ее в спину.