Догоняя Птицу (СИ)

Что же касается Лехи, Лота тоже вскоре заметила, что Леха Птице не интересен и относится к нему Птица снисходительно, но равнодушно и даже немного свысока - он будто бы отфильтровал Леху через внутреннее сито. По структуре своей Леха, по его мнению, не был подходящим кирпичом для строительства человеческой башни. Он был неопрятен, слюняво и разухабисто лузгал семечки, полоскал рот во время чаепития, беспорядочно матерился и по вечерам ссал в траву прямо с крыльца. Тем не менее, их отношения строились самым что ни на есть мирным и безоблачным образом, и, глядя на них, Лота понимала, что и без видов на будущее два человека могут отлично уживаться, не доставляя друг другу хлопот, но и не принося радостей. Это был нормальный, практичный и осмысленный симбиоз.

И еще: зависть. Лота вспоминала о зависти всякий раз, когда видела Леху. Возле Лехи всегда ощущались вибрации зависти, которая была для него таким же естественным органом восприятия, как обоняние или слух. Леха шарил вокруг себя невидимыми жгутиками, которые ощупывали материальные предметы и тела людей.

В общем, Леха был не роскошным, но универсальным и удобным в бытовом отношении приспособлением для кухни, скотного двора и хозяйства в целом.

Но Индеец оказался непростым и неожиданно твердым орехом, который на поверку оказался неразгрызаемым камнем. От Лоты не ускользали их мелкие и почти незаметный стычки, которых не видели другие. Колючие намеки и ядовитые слова и такие же колючие и ядовитые взгляды, которые отравляли жизнь, как песчинки, попавшие в хлеб. Замечала Лота и то, как мрачнел Птица, когда неподалеку появлялся Индеец, и как напрягался Индеец, когда Птица заводил одну из своих привычных песен. Но дни проходили, и между ними ничего не происходило. Свои темные и запутанные чувства каждый хранил в глубине, а вот что происходило внутри этой глубины - этого Лота видеть не могла. Время - лучший антидот, а труд на свежем воздухе - лучший способ избавиться от лишнего напряжения и излишков негативной энергии, думала она.

Так оно и было - до поры до времени.

Однажды Индеец отправился на пастбище, прихватив с собой бутылку самогона, который лесники держали припрятанной в заветном месте. Скорее всего, нагрянув в очередной раз, как всегда - внезапно, они привезли бы с собой из города цивильное бухло и вряд ли бы вспомнили про схоронку. Но брать чужое, не спросив об этом хозяев или хотя бы не предупредив Птицу, было не принято.

Утром Индеец засунул бутылочку в свой живописный растянутый свитер, размера на три превышающий худые Индейские габариты, и отправился с нею на пастбище, где они с Лехой и Володей отлично провели время. Назад он принес пустую бутылку и с нахальным видом выложил ее у крыльца, где уже толпилась батарея порожней лесниковской тары. Лота понимала, что брать без спроса было не в обычае Индейца, и поступок этот был типичной провокацией.

-А теперь объясни внятными словами, зачем ты это сделал, - холодно, едва сдерживая ярость, спросил Птица.

-А чего она валялась без дела? - Индеец придурковато и нахально вытаращил на него свой единственный глаз.

-Она не валялась без дела. Она ждала.

-Вот и дождалась! - хохотнул Индеец. - Да ладно, я пошутил. Я сам потом с лесниками договорюсь. Они ж нормальные мужики, не обидятся, - и он коротко, зло сплюнул.

-Я отвечаю за все, что здесь происходит, - неожиданно Птица повысил голос. - За тебя, за них. За дом с лошадьми, за бутылку эту, черт бы ее подрал!

-А почему - ты? Тебя что, кто-то назначил? Ты у нас бригадир? - ядовито прищурился Индеец.

-Я сейчас ударю тебя, - сказал Птица очень тихо.

Он подскочил к Индейцу и, почти не замахиваясь, нанес ему короткий точный удар, от которого тот отлетел в сторону.

-Ты чо? - выплевывая кровь, пробулькал Индеец. - Грех бить калеку!

Птица выпрямился и оглянулся. Неподалеку соляными столпами стояли Володя и Леха - хмель выветрился из их косматых голов, и они удивлено и непонимающе таращились то на Птицу, то на Индейца. Леха скроил дебильную гримасу, которая непонятно, что выражала, а Володя стоял навытяжку руки по швам и, несмотря на силу и рост, вряд ли собирался прийти Индейцу на помощь.

-Уходи, - неожиданно сказал Птица. - Убирайся вон отсюда.

Лицо и голос Птицы были страшны.

А потом Лота заметила, что все как-то странно смотрят на дверь - затравленно и одновременно вопросительно, даже Птица и Индеец. Она повернула голову и тоже обомлела. В дверях с ружьем в руках стоял Игорек - видимо, он только что вернулся из Балаклавы: на нем была синяя городская ветровка и красная кепка с длинным козырьком. Через плечо все еще висела спортивная сумка, с которой он приехал и не успел снять. Никто не заметил, как он вошел в дом, как вышел из дома с ружьем. Никто не мог сказать, как долго он за нами наблюдает. Он ни в кого не целился, просто держал ружье в руках, и Лота даже не была уверена, было ли оно заряжено. Но выражение его лица и это ружье придавали всей сцене излишний и неоправданный драматизм.

-Убери волыну, - хрипло проговорил Птица.

Игорек смотрел на него, не мигая.

-Волыну, пожалуйста, отнеси в дом, - повторил Птица уже спокойно.

В этот момент Индеец вскочил на ноги, отпрыгнул в сторону подальше от Птицы и убежал.

К вечеру он так и не вернулся, но все его вещи оставались в доме, а без них он бы не ушел.

Вечером все молчали, жались по углам, нехорошо суетились и томились гораздо сильнее, чем в ту холодную неделю, когда беспрерывно шел ледяной дождь.

Ночью Лота не спала. Она боялась, что Индеец вернется, неслышно проникнет в дом и зарежет Птицу своим ритуальным ножом. Или наведет на него быстродействующую порчу. Она лежала, не дыша и не шевелясь, прислушивалась и смотрела в окно, и ей казалось, что в кипящей угольной тьме она видит силуэты древних тавров, убитой собаки, старухи в зипуне. Уснула Лота только на рассвете, а к завтраку как ни в чем ни бывало вернулся Индеец. Он сидел за столом и молча жевал черствый серый хлеб, который Птица купил в поселке, Птица тоже жевал тот же самый хлеб, отщипывая куски от краюхи, и Лота видела, как на их лицах ходят туда-сюда желваки под загорелой кожей.

К вечеру Индеец ушел, и остальные не пытались его остановить. Все понимали, что оставаться ему нельзя.

* * *

С исчезновением Индейца в жизнь пришли маята и раздраженье: предвестники скорой разлуки.

По дому гулял ветер. Откуда он взялся - такой сухой, резкий? Его раньше не было.

Предчувствия Лоту переполняли. Вместе с воздухом она вдыхала густую, пахучую тревогу, которую давно уже излучали происходящие события. Оставшись одна, она перебирала эти события мысленно, пытаясь нащупать взаимосвязи и не находя ее. Светящийся шар и овчар, скулящий на привязи. Труп собаки, кем-то подброшенный у них на пути. Пригоревшая зажарка для лехиного супа, соринка, влетевшая в единственных глаз Индейца и тоскливые блуждающие зрачки Володи и Коматоза. Лота еще не знала, что все эти смутные намеки, зашифрованные послания, мерцающие знаки вовсе не указывают на какое-то большое событие, а образуют созвездие, которое помечает человеческую жизнь, как заводское клеймо из тех, что выжжены на крупах лошадей и быков.

Лота замечала, что ребята все меньше разговаривают друг с другом. Зато чаще вытаскивают свои рюкзаки и копаются в их внутренностях, насвистывая путаную мелодию или задумчиво что-то напевая. В глазах у всех появилось рассеянное и мечтательное выражение - признак того, что рано или поздно - и скорее рано, чем поздно - охота к перемене мест снова погонит их в путь. И тогда уже ничего - ни деньги, ни документы - их не удержат. А может, все это ей только казалось? В любом случае, Лота была уверена, что никто не страдал из-за всего этого так, как страдала она.