Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

После этого мы больше не спорили. Но зато стали в два раза чаще играть в морской бой.

Морской бой — детская игра, в которой на листочке или в тетрадке в клеточку рисуется поле 10 на 10 клеточек. На поле — пять корабликов размером в одну клеточку. С одной стороны квадрата — цифры от 1 до 10. С другой — первые десять букв алфавита, за исключением буквы Ё, чтобы не путаться. Образуется некая координатная сетка. И «стреляется». Например: А5 — если попал в кораблик, то стреляешь ещё раз, а если нет, то противник стреляет тебе «в тетрадь».

Я обратил внимание, что после каждой партии Пятков не сразу кладёт тетрадь, а рисует следующее поле для игры. А иногда размышляет и ручкой как будто что-то отмечает на поле. Когда Пятков был у адвоката (он ходил то один, то два раза в неделю, то к адвокату, то к следователю), я подсмотрел в тетрадь: на поле были еле заметные пять точек. Я сделал предположение, что это места, где Пятков будет рисовать корабли. И в следующий раз проверил, специально «стреляя» мимо, а потом попадая — «стреляя» в отмеченное место. И когда после очередной партии я увидел, что Пятков заранее наметил корабли, я не играл с ним до тех пор, пока он не пошёл к следователю и я не подсмотрел его поле. А после следователя, вечером он сам мне предложил поиграть, и я очень нехотя согласился.

Я стрелял первый и выбил подряд все пять его кораблей. А потом молча продолжил заниматься английским. Пятков некоторое время смотрел в тетрадь, а потом сказал:

— У меня такое в игре первый раз.

— Это ещё не всё, — не отрывая глаз от книги, сказал я Серёже.

А потом посмотрел на него и добавил, что знаю, что у него нет ни следователя, ни дела, ни адвоката, что он приехал сюда с лагеря и что он ходит и пишет на меня доносы, которые начинаются со слов «источник сообщает». И дружественно ему улыбнулся.

— Ты подсмотрел, куда я поставил точки! — улыбнувшись, сказал Серёжа. — У меня действительно нет ни следователя, ни адвоката, — продолжил он, — óпер ко мне приезжает. А дело есть, иначе бы меня не смогли вывезти с лагеря, с Мартусовки. По их просьбе (он имел в виду своих покровителей) кто-то написал о моей причастности к квартирным кражам — прокурор дал мне санкцию на два месяца, моя причастность не подтвердилась, и дело закроют.

— И я не пишу «источник сообщает», — продолжал Сергей, — стиль изложения вольный. И я ставлю свою подпись и число и несу ответственность за каждое слово. Но на тебя мне написать нечего.

— А по обвинению я бы и писать не стал — там ерунда. Сначала убили, а потом заказал, — сказал Пятков, видимо, иронизируя над версией следователя «сначала отслеживали, а потом заказывал».

— Ко мне приехали в лагерь и предложили посидеть с тобой. Мне осталось до конца срока немного, я отказывался, но меня очень попросили. Это добровольно. Немного рассказали о тебе: сказали, что ты нормальный, адекватный человек, то есть не головорез. С такими я не сижу — отказываюсь.

— Я им сразу сказал, что легенда с квартирными кражами не пройдёт, — меня сразу раскусят, — продолжал Сергей. — Но кто приезжал, как ни проси, я тебе говорить не буду. Это уже моё. Да и какая тебе разница кто.

— Никакой! — сказал я.

— А по поводу пакетов и леденцов Тарас подметил чётко, — сказал Серёжа, — я тогда не спал и подслушал ваш разговор. Моя зарплата — четыреста гривен в месяц. Но двести, по нашей обоюдной договорённости, óпер забирает себе, только это между нами, — добавил Сергей. — Может купить передачу, а может положить на лицевой счёт. А передачи он покупает здесь, через дорогу, в магазине «Продмэкс», чтобы далеко не таскать. Я, кстати, ему об этом сказал и Тараса попросил убрать из камеры. Меня могут, если я попрошу, забрать из камеры прямо сейчас. Или мы можем посидеть вместе до моего отъезда. Какая разница, ты же уже знаешь. И у нас всё в порядке. А не будет меня — будет кто-то другой.

Я сказал Пяткову, что нет никакой разницы и что всё действительно в порядке, он просто делает свою работу. Но долго я и Сергей вместе не сидели. Через несколько дней его заказали с вещами. Может быть, перевели в другую камеру. Я дал Сергею с собой чаю, сигарет и немного еды. А также Олин телефон. Сказал, что, может быть, когда-нибудь ещё встретимся.

В этот же день ко мне подселили нового сокамерника. Он сам занёс в камеру матрас. А потом вернулся (видимо, в соседнюю камеру) и принёс потёртую клетчатую сумку.

— Туголуков, всё забрал? — спросил офицер.

— Да, — ответил мой новый сокамерник.

И дежурный закрыл дверь.

Туголукова звали Женя. Он был низенького роста, щуплый, маленький, в старых потрёпанных кроссовках, потёртых чёрных джинсах и вязаном синем свитере с высоким воротником. Из сумки он достал и повесил на вешалку чёрную джинсовую куртку (явно на несколько размеров больше) с подшитой серой байковой подкладкой. В ящик тумбочки выложил мыльницу, зубную щётку и пасту под названием «Лесная». В тумбочку на полку он положил в прозрачном полиэтиленовом пакете чай (мелкий, светлый — видимо, грузинский) и железную кружку. На тумбочку со своей стороны поставил прозрачный пластиковый стакан — то ли из-под супа «Мивина» с содранной этикеткой, то ли ещё из-под чего-то — с потёртой крышечкой «Сметана» и леденцами без фантиков внутри.

Потом сел на нару и посмотрел на меня, как бы предлагая начать разговор. Будто в соответствии с его фамилией, его лицо было похоже на слегка вялую и подсохшую луковицу — желтоватое, молодое, но морщинистое, с бесцветными губами и еле заметными светлыми ресницами и бровями. Он был подстрижен коротко — можно сказать, налысо. На голове из-под русых волос просматривалась желтоватая кожа. Возможно, это был почти сошедший лагерный загар.

Я не сохранял молчание, ожидая, пока Туголуков что-то произнесёт. Я сказал ему, что мой адвокат предупредил, что меня разместят с ним, что он приехал с лагеря, что санкцию ему выдал прокурор. Что ни следователя, ни адвоката у него нет — его посещает óпер. И что этому óперу он будет писать обо мне бумаги в вольном стиле, и за свою работу будет получать 400 гривен в месяц. Из них 200 — на лицевой счёт или на передачу. А вторую половину óпер будет забирать себе. Что обо всём этом мне рассказал адвокат. А адвокату — начальник óпера. И что он, Туголуков, может всё это рассказать óперу, когда тот его посетит.

Я сказал всё это сокамернику и продолжил читать учебник английского языка.

Туголуков всё внимательно выслушал, ничего не возражал и предложил попить чайку. А потом пошёл тусоваться — ходить в проходе туда-сюда от двери до середины камеры. Вечером я пожелал Туголукову спокойной ночи и лёг спать.

Когда я утром проснулся, Туголуков сидел на наре. Он сказал, что всю ночь не спал, а думал, что он сюда приехал не писать на меня бумаги, а отдохнуть от лагеря, посидеть, покурить, попить чаю и поесть, что ему всё равно, чтó в этих бумагах будет написано и что эти бумаги мы сможем писать вместе. Но если он скажет всё, что я вчера сказал, óперу, то его сразу отсадят. Чего бы он очень не хотел. Туголуков объяснил, что писать можно всё что угодно, но только чтобы более-менее соответствовало действительности. Он сказал, что будет делать пометки к себе в тетрадь, а там, в кабинете, — излагать на бумагу. И мы начали писать.

Мы писали о том, как я начал в Ленинграде заниматься бизнесом. О том, как попал в Украину. Как стал учредителем ООО «Топ-Сервис». А потом — как стал президентом АОЗТ «Топ-Сервис». Как на фирму в 1993 году наехали рэкетиры во главе с Макаровым. Как предприятие постоянно пребывало под прессингом МВД. Об арестах грузовиков. О погроме на заводе «Топ-Сервис Большевик Пак» лицами в милицейской форме. Мы писали о том, как генерал Опанасенко, начальник милиции города Киева, обманул генерала Бородича — тогда первого замминистра внутренних дел, — что якобы вместо своего домашнего адреса на улице Пушкинской я сказал адрес Филарета (патриарха православной церкви) и тем самым воспрепятствовал обыску, о чём мне рассказывал сам Л. В. Бородич. Писали о моём задержании, о том, как меня ночью судили, а потом подряд 7 дней били в РОВД.