Живой пример

Попивая чай мелкими глотками, Люси, то и дело отрывая взгляд от кружки, оглядывала убранство дома: продавленная лежанка, домотканое одеяло, запертый деревянный ларь, на стенах — проволока, веревки, а вот кухонная доска с воткнутым в нее ножом, и рядом — хлеб, лук, маслины; еще одна лежанка — распластанный, примятый тюфяк, по-видимому, набитый травой и мхом.

— А где овцы? — спросил Виктор, и пастух, указывая на вторую смотровую щель, сказал:

— Взгляните туда, вон они сбились в кучу, как в загоне.

У них капало с рук, с лица.

— Люси, если вы позволите, я сниму куртку и повешу ее над огнем сушить. И если вы не против, я точно также поступлю со своей рубашкой и с галстуком.

На две развилины положили перекладину и развесили вещи сушиться возле огня.

— Вон идет автобус, — сказал пастух.

— Вечером будет другой, — ответил Виктор.

Кто-нибудь из них все время стоял у смотровой щели; по очереди, а иногда и все вместе наблюдали они за грозой, за сверканием наземных молний, снизу бросавших отблески на полосы дождя, на низко нависшие над равниной тучи. Гроза, казалось, уйдет к морю, но вот она стала медлить, повернула и пошла вспять вместе с переменившимся ветром.

— Вы последите, Виктор, чтобы мы не прозевали последний автобус?

— Мы обязательно на него попадем.

Присев на корточки, Люси открыла корзинку, вынула оттуда все, что у них осталось из провизии, и протянула пастуху, который, видимо, понял этот дар как намек предложить им что-то со своей стороны, ибо он накинул на голову овчину, вышел из дома и вскоре вернулся с кожаной продуктовой сумкой.

С церемонной медлительностью разложил он перед ними длинные узкие куски баранины, предлагая взглянуть, какое хорошее мясо, у них на глазах поперчил и посолил его и, раздув огонь, положил жарить на самодельную решетку. Проделав все это, пастух выжидательно посмотрел на них, словно побуждая к чему-то, что уже давно следовало сделать; Виктор понял его и, прежде чем они приступили к еде, назвал ему их имена, рассказал, кто они и откуда и что привело их сюда, а в ответ на это пастух тоже назвал свое имя и попросил у Виктора позволения сказать несколько слов о Люси.

— Сделайте одолжение, нам очень интересно.

Люси, сев на лежанку, подняла плечи, сцепив обнаженные тонкие руки, обхватила ими колени, и вся превратилась в слух. Пастух достал из-за подкладки куртки бумажный комок, развернул его, вынул оттуда монету и молча протянул ее Виктору. Тот взял неправильной формы кружок и поднес его поближе к огню, чтобы рассмотреть.

— Что это? — спросила Люси.

— Очень старинная монета, ей по меньшей мере две тысячи лет, — сказал Виктор, — здесь изображена женская головка, по-видимому, это прославленная нимфа Аретуза. Хотите взглянуть?

Он передал монету Люси, и теперь, когда она при свете огня повернулась к нему в профиль — чистый высокий лоб, почти незаметно переходящий в линию носа, губы, чуть тронутые улыбкой, энергично выступающий подбородок, — теперь он догадался о том, что хотел сказать старик и что уже сказал без слов этим сравнением.

— Вы в самом деле похожи на нее, Люси, — сказал Виктор, — мы провозгласим вас нимфой этих мест.

— Тогда мне придется день — деньской таскать кувшин с водой — и так целую вечность. Неужели вам меня не жалко?

— Нимфы тоже смертны, — сказал Виктор, — хотя им и дано право воспитывать богов и помогать людям, они все-таки смертны.

— Все же некоторое утешение, — заметила Люси, — а что касается моего сходства с этой дамой, то я его не обнаружила. А дело вот в чем: Аретуза выглядит крепкой, упитанной, прямо-таки раздражающе здоровой. Другими словами, — продолжала Люси, — эту здоровенную нимфу в отличие от меня не отрывали от еды и не заставляли от нее воздерживаться. — Она с благодарностью возвратила пастуху монету, старик радостно кивнул ей, и они принялись за еду.

Мужчины сидели прямо на полу, Люси на лежанке, а дождь тем временем барабанил по жестяной крыше, равнину окутал ранний сумрак.

Можно ли отсюда вовремя заметить автобус, спросил Виктор, и пастух успокоил его: свет фар показывается, когда автобус еще в горах, пока он спустится на равнину, они вполне успеют выйти на шоссе.

Он выставил посуду под дождь, разжег залатанную во многих местах трубку и стал рассказывать про своего брата. Тот тоже был здесь пастухом, жил в этой хижине, много лет подряд, и вдруг умер — ни с того ни с сего. Он сам тогда нашел брата: мертвец сидел перед домом, прислонясь спиною к стене, на теле никаких повреждений, да и болеть он ничем не болел. Похоронил его, а потом без раздумий заступил его место, — все это было давно, во всяком случае настолько давно, что он уж и не надеется, что кто-либо заметил, как исчез его брат и как сам он взял его посох и принял на себя обязанности пастуха.

Монета — это все, что осталось ему от брата, вероятно, тот нашел ее на берегу реки Пиниос и потом зашил в подкладку. Когда человек молод, разве может он умереть, если он не был ранен и ничем не болел? Гости не смогли вразумительно ответить на этот вопрос, и пастух торопливо продолжал рассказ. На сей раз про отца, тот так же был пастухом, как и дед, по не здесь, а подальше, у моря, стадо у него всегда было в целости и сохранности, но однажды его тоже нашли мертвым; тогда говорили, он сорвался с кручи, но рассказчик и по сей день в это не верит, ведь его отец знал в горах каждую тропу, каждое ущелье. Он, скорее, думает, что имел место «подстроенный несчастный случай», потому что это произошло незадолго до того, как отцу должны были выплатить жалованье за два года. Если происходят такие вещи, то разве не напрашивается вывод, что уж лучше самому покончить счеты с жизнью?

Так он говорил, так рассказывал, в надежде немного развеять тоску, облегчить душу, а Виктор не отходил от смотровой щели и глядел вдаль, в горы, но скользящего света фар, который должен был возвестить появление автобуса, все не было. Пастух снова палил в кружку своего горького чая и сам подошел к смотровой щели, как будто он скорее сумел бы разглядеть то, чего не видел Виктор, но и он не обнаружил приближения автобуса. Может, гроза виновата. А может, авария. Но что же делать?

Они упорно смотрели в сторону гор и даже после того, как миновало время отправления последнего автобуса, все еще искали на равнине мелькающий свет фар, но ни один луч не прорезал темноты, только по-прежнему слышался шум дождя.

— Если для вас здесь не слишком убого, — сказал пастух, — можете у меня переночевать.

— Нет, это не годится, — сказала Люси.

— Я могу вас оставить одних, мне надо пойти проверить стадо, невдалеке есть еще сторожка, и потом у меня теплая овчина, — сказал пастух.

Но Люси поспешила возразить:

— Это не обязательно, в самом деле нет. Верно, Виктор?

— Оставайтесь в доме, — сказал Виктор, — здесь хватит места для всех.

— Но вы мои гости, дом — в вашем распоряжении, я все равно должен пойти пересчитать овец. — Старик набросил на плечи овчину, поднял в знак приветствия свой посох и вышел.

— Мы подождем его, — решила Люси и растянулась на лежанке; ее худенькое тело легко приспособилось к продавленному тюфяку, она натянула на ноги одеяло, положила голову на согнутую в локте руку и стала смотреть на огонь и на Виктора, который прилег по ту сторону очага у стены, изнутри такой же не оштукатуренной, как и снаружи и вобравшей в себя застарелый запах дыма, — казалось, он приготовился к долгому ожиданию. Отблески огня рисовали подвижные узоры, бросали на кожаный занавес языки света, колыхали по комнате оскольчатые тени. Оба молчали, огонь в очаге понемногу догорал, поленья распадались, и раскаленные угли, слегка потрескивая, освещали их лица красным светом. Когда глаза их встречались, они поспешно отводили их в сторону. На лицах — напряженное внимание. Позже, когда огонь уже едва тлел под пеплом, когда над очагом мерцал уже совсем слабый свет, не достигавший ни их лиц, ни потолка, в минуту, когда обостренный до предела слух чутко ловил малейший шорох, Люси вдруг вскочила, застонала от боли и хныча подняла вверх левую руку.