Живой пример

— Ты говоришь, Найдхард, что они одни и потому ты им нужен. В качестве кого? Уж не собираешься ли ты перевести их через Чермное море?^[8] Или вывести из Хамельна к водам Везера, готовым их поглотить?^[9] Кого они видят в тебе? Кем хотят избрать посредством свободного и тайного голосования? Допустим, своим кумиром. Они хотели бы походить на тебя, подражать тебе, быть такими, как ты. Но разве они знают, какой ты на самом деле? Много ли они успели узнать о тебе? Ты ведь учился задавать вопросы, так неужели ты никогда не спрашиваешь себя, на чем основан этот мнимый союз? Они-то ведь хотят только одного: отсидеться в сторонке, спрятаться, сдать ответственность в гардероб. Им нужен огонь, чтобы оживить омертвевшую от холода мечту, мечту о бегстве и освобождении и о воссоединении на некой таинственной земле. И ты раздуваешь этот огонь, ты распахиваешь перед ними ворота, за которыми они найдут то, чего никоим образом не заслужили — забвение. Священнослужитель при гитаре, ратующий за дешевую религию забвения. Неужели такая роль тебя устраивает? А знаешь ли ты, чему ты этим препятствуешь? Уводя их в поля блаженных, ты скрываешь от их взгляда то, что надо изменить здесь. — Хеллер замолчал. Он обдумывает сказанное. Не слишком ли жесткая логика получилась?

Тамара пытается от него отстраниться, не допустить больше соприкосновения между ними, она поминутно натягивает на бедра полы своего белого лакированного пальто, неподвижно уставясь в грязную шею Майка; пусть Хеллер чувствует, как сильно задета его словами и она тоже. А Майк? Майк добродушно фыркает — это предупреждение, просьба о внимании — и говорит:

— Да, я понимаю, господин учитель: что бы ты ни делал, этого мало, пока у тебя нет соответствующего мировоззрения. Верно? Но что касается меня — я, собственно, хочу заниматься только музыкой, не знаю, понятно ли вам, о чем речь. Если же вы тем не менее требуете, чтобы я завел себе определенное мировоззрение, может, вы мне какое-нибудь порекомендуете? Но, боюсь вас разочаровать, мой любимый цвет — желтый.

Вот так они разговаривают, так разоблачают друг друга. Так они, бывало, сшибались и в классе, не впрямую, а по поводу какого-нибудь малозначительного эпизода истории, ухватившись за упомянутое кем-то имя, понятие или деяние; Хеллер всегда заботился о том, чтобы мнения разделились, чтобы через класс пролег ров, и ему самому словно бы приносило удовлетворение, если признанно сильные характеры начинали колебаться, если мнения под нажимом менялись и в конце концов торжествовала неясность. Оба они, Хеллер и его бывший ученик, теперь, по-видимому, вспоминают все это и смеются.

Вот и универмаг «Хильмайер и Кнокке», мрачный храм потребления; сесть в машину или выйти из нее здесь разрешается, но есть ли стоянка? Тамара предлагает свои услуги: она отведет машину в гараж высотного дома и присоединится к ним позже. Вылезайте, вылезайте, все сразу. Они входят внутрь сквозь вихри горячего воздуха и, втиснувшись в поток мокрых плащей, толкаются, ждут, обдаваемые волнами музыки, оглядываются, обороняясь от зонтиков и с трудом переставляя ноги среди хозяйственных сумок; в универмаг они входят неузнанными — никто им не кланяется, не машет, подзывая к себе; с Майком такое случается нечасто. Они не могут выбиться из потока, он несет их дальше, до отдела «Пояса, пуговицы, молнии»; здесь толпа рассыпается, можно от нее отделиться и заявить о себе хотя бы этой высокомерной, невероятно скучающей продавщице. Мы пришли, говорит Майк, ожидая обычной реакции — изумления и восторга. Но продавщица строго смотрит на него; ну, и что дальше? Этого Майк не ожидал, и потому он не протестует, когда за него отвечает Юрген Клепач:

— Что дальше? Директора, девочка, давай сюда директора. Шевелись, шевелись, девочка. Передай ему: в магазин только что вступил Майк Митчнер.

Продавщица, которая, судя по ее внешности, привыкла только к льстивым речам, не может скрыть своего возмущения подобной манерой обращения; она медлит, но потом все же подходит к товарке — важной, степенной поступью — и что-то шепчет ей, указывая глазами на всю эту группу — вон они стоят! И теперь происходит то, к чему так привык Майк: вторая продавщица смущенно улыбается и робко, даже как-то скособочившись, приближается к ним.

— Здравствуйте, господин Митчнер, вас ждут уже… Позвольте я вас провожу, мы поднимемся вот на этом служебном лифте. Пожалуйста, господа, нам на шестой этаж, в мебельный отдел.

— Вы находитесь в мебельном отделе, он переоборудован заново специально для вас!

Человек, знакомый многим по телепередачам, расхаживает перед низко натянутой веревкой и, подняв лицо к микрофону, наклонив его надо ртом так, словно собирается из него пить, задает самые неожиданные вопросы публике, которая сгрудилась плотной массой, распространяя испарения потных тел и влажной одежды. Как вы относитесь к вашей мебели? У одного он спрашивает, какой у него диван, старый или новый? У другого — может ли он удобно устроиться в своем любимом кресле?

— Он им внушает сознательное отношение к мебели, — шепчет Майк Митчнер своему бывшему учителю, протискиваясь к заградительной веревке.

То, что лежит здесь, на огороженном веревкой паркете, можно принять за препарированные и затем покрашенные внутренние органы крупных зверей, по меньшей мере за высушенную оболочку этих органов — коричневые почки, желтые сердечные сумки, кожаные мешки в форме селезенки, печени, толстых кишок, слепой кишки, вялые, ржаво — красные стенки желудка — все тускло поблескивает, все аккуратно разложено, как будто здесь потрошили зверей после удачной охоты.

Впечатление живодерни с высокими эстетическими претензиями усугубляют шесть белокурых девушек в коротких белых халатах и белых пилотках, в ожидании стоящих у стены, похоже, что это продавщицы или гиды — переводчицы, во всяком случае, ассистентки, которые тут же возьмутся за дело, как только начнется демонстрация.

— Прежде всего мы должны приветствовать Майка Митчнера, который согласился прийти к нам, несмотря на свою занятость, и которого каждый из вас, дамы и господа, знает по пластинкам, по радио- и телепередачам и так далее. — Человек с микрофоном преувеличенно радостно протягивает руку гостю: — Привет, Майк, как мило, что ты пришел.

В сравнении с этим приветствием бледным и непрофессиональным выглядит прием, который оказывает певцу пожилой лысый человек с отвислыми щеками, чье имя не то Хильмайер, не то Кнокке — Майк не уловил; кто бы он ни был, вид у него такой, будто он прикончил своего компаньона.

— Что у нас сегодня в программе, Гуннар? — с наивным видом спрашивает Майк, а человек с микрофоном медлительно и плавно, можно даже сказать благоговейно, ведет рукой в сторону различных по цвету и форме оболочек.

— Премьера. Здесь перед вами мебель будущего. Сегодня она выступает в премьере. — Знак белокурым ассистенткам — начинайте, мол, — и шесть девушек, каждая соответствует кондиции витринного манекена, со стандартной улыбкой подходят к мешкам и оболочкам, берутся за лежащие здесь же насосы, которые приводятся в действие с помощью педали, подсоединяют короткие шланги к вентилям, но накачивать пока не начинают; они выпрямляются — все как одна и все как одна ставят ногу на педаль, сосредоточив внимание, ждут сигнала к старту; и лишь только по местному радио раздаются звуки первой песни Майка «Пуста скамья и пусты стулья», девушки — все как одна — принимаются равномерно нажимать на педаль, то есть накачивать воздух в мебель; разумеется, весело, разумеется, игриво, ибо и самый процесс накачивания должен выглядеть приятным и занимательным.

Хеллер протискивается вперед. Девушки продолжают ритмично качать, выставив свои задики, девушки покачиваются— вперед-назад, вперед-назад, — отталкиваясь правой ногой. Хеллер стоит теперь у самой веревки. Воздух с шипением наполняет шкуры, мешки, оболочки, растягивает и надувает их. Кажется, будто какое-то существо приходит в себя после долгого забытья, начинает шевелиться и просыпается, шумно вздыхая и выгибая спину.