Туолумнская Роза

Как-то вечером мисс Джинни, услыхав, что кто-то робко скребется в ее дверь, догадалась, что это отец. Отворив дверь, она увидела его перед собой с саквояжем в руке, одетого по-дорожному.

— Я уезжаю с ночным дилижансом во Фриско, Джинни, детка. Может, по дороге заверну к Джону, а через недельку ворочусь. До свидания.

— До свидания, папа.

Он задержал ее руку в своей руке. Затем шагнул в комнату, оглянулся и плотно прикрыл дверь. Глаза его сверкнули неожиданным лукавством, и он многозначительно произнес:

— Бодрись и помалкивай, Джинни, голубка. И положись на меня, старика. Мужчины не похожи один на другого. Каждый действует по-своему. Одни, как все, а другие — не как все; у одних все просто, легко, а у других — не просто, не легко. А ты бодрись и помалкивай. — И, закончив на этом свои прорицания, сей дельфийский оракул приложил палец к губам и исчез.

В десять часов утра он был уже в Фор-Форксе. И через несколько минут стоял на пороге того здания, которое на страницах фор-форкского «Стража» именовалось «величественной резиденцией Джона Эша», а у местных сатириков получило название «Эш-ты-по-диж-ты».

— У меня как раз выдался свободный часок, Джон, — сказал он, пожимая руку своему будущему зятю, — ну я и решил, что было бы неплохо и, как говорится, вполне натурально, если бы мы с тобой поболтали немного по душам, не касаясь деловых вопросов, а провели бы часок в сугубо частной, так сказать, беседе. — Это вступление, являвшееся результатом тщательной подготовки и затверженное наизусть, показалось, по-видимому, мистеру Макклоски настолько подходящим к случаю, что он повторил его снова от слова до слова после того, как Джон Эш провел его к себе в кабинет, где мистер Макклоски поставил свой саквояжик посредине комнаты, сам уселся подле и стал упорно смотреть в сторону, тщательно избегая встречаться глазами с хозяином. Джон Эш, красивый брюнет, родом из Кентукки, склонный приписывать глубокое значение даже самым незначительным фактам, с рыцарской учтивостью ожидал продолжения речи своего гостя. Будучи начисто лишен чувства юмора, он воспринимал мистера Макклоски как явление, требующее к себе самого серьезного отношения, а некоторые его особенности объяснял собственным недостатком опыта в общении с людьми такого сорта.

— Порода что-то пустая пошла нынче, — заметил мистер Макклоски довольно беспечным тоном.

Джон Эш отвечал, что он уже отметил этот факт в докладах, полученных с дробилки.

Мистер Макклоски почесал бороду и уставился на свой саквояж, словно ища у него сочувствия и поддержки.

— Ты не считаешь, что у тебя могут быть неприятности с кем-нибудь из тех ребят, которых ты отшил от Джинни?

Джон Эш несколько высокомерно заметил, что он как-то над этим не задумывался.

— Я видел, как Рэнс торчал возле вашего дома в тот вечер, когда я провожал Джинни домой, но он держался на почтительном от меня расстоянии, — свысока добавил он.

— Понятно, — сказал мистер Макклоски, странно блеснув глазами. Помолчав, он взял новый разбег, оттолкнувшись от своего саквояжа.

— Как мужчина мужчине, Джон, и как будущий тесть будущему зятю, я хочу сказать тебе несколько слов насчет одного дела. Это будет, я считаю, честно и правильно. Вот затем я сюда и пришел. Это насчет моей дочки, насчет Джинни.

Лицо Джона Эша просияло, к явному замешательству мистера Макклоски.

— Пожалуй, следовало бы сказать насчет ее мамаши, но поскольку эта особа совсем тебе неизвестна, я, понятно, и сказал — насчет Джинни.

Джон Эш благосклонно кивнул. Мистер Макклоски покосился на саквояж и продолжал:

— Шестнадцать лет назад в штате Миссури я женился на миссис Макклоски. Она в то время именовала себя вдовой — вдовой с маленьким ребенком. Я говорю «именовала себя», потому что впоследствии я узнал, что никакой вдовой она не была, и замужем не была, и кто отец ребенка — это, можно сказать, никому не известно. Так вот, ребенок этот — Джинни, моя дочка.

Не отрывая глаз от саквояжа и словно не замечая побагровевшего лица и сурово сдвинутых бровей своего собеседника, мистер Макклоски продолжал:

— Пошли разные мелкие дрязги, и жизнь в нашем домике в Миссури стала не очень-то приятной. Склонность бить посуду и размахивать ножом — раз; орать песни, когда под хмельком, а это случалось с ней частенько, — два; привычка к грубым и непечатным выражениям и употреблению бранных слов, стоило кому-нибудь заглянуть в дом, — три... Все это, понимаешь, вроде как указывало... — тут мистер Макклоски остановился в некоторой нерешительности и с запинкой добавил, — указывало на то, что миссис Макклоски вроде бы не рождена для супружеских уз в их священном, так сказать, значении.

— Проклятие! Почему же вы не... — вскричал Джон Эш, в бешенстве вскакивая со стула.

— Через два года, — продолжал мистер Макклоски, упорно не сводя глаз с саквояжа, — я заявил, что буду требовать развода. Но в это самое время в наш город занесло каким-то ветром бродячий цирк и вместе с ним одного малого, который скакал на трех лошадях зараз. Ну, а у миссис Макклоски всегда была тяга к разного рода физическим упражнениям, и она удрала из города с этим самым парнем, бросив на меня Джинни. Тогда я написал ей: пусть она оставит мне Джинни, и я буду считать, что мы квиты. Так она и сделала.

— Объясните мне, — задыхаясь, промолвил Эш, — вы сами научили вашу дочь утаить все это от меня, или она сделала это по собственному почину?

— Она ничего об этом не знает, — сказал мистер Макклоски. — Она думает, что я ее родной отец, а мать умерла.

— Значит, это ваши происки, сэр...

— Что-то не припомню, чтобы я навязывал кому-нибудь мою дочь в жены. Что-то не припомню, чтобы я позволил себе это в виде делового предложения или приятной шутки.

Джон Эш в ярости шагал из угла в угол. Глаза мистера Макклоски, оторвавшись от саквояжа, с интересом следили за ним.

— Где теперь эта женщина? — внезапно спросил Эш.

Взгляд мистера Макклоски снова уперся в саквояж.

— Она переехала в Канзас, из Канзаса — в Техас и из Техаса вроде перебралась в Калифорнию. Я посылал ей денег через одного приятеля, когда у нее были заминки с работой.

Джон Эш застонал.

— Она стала малость старовата и недостаточно тверда в ногах для лошадей, так теперь ходит по канату и качается на трапеции. Я-то сам ни разу не был на ее представлении, — добросовестно разъяснил мистер Макклоски, — и не могу сказать, как это у нее получается. А на афишах она выглядит недурно. Тут у меня есть афишка, — сказал мистер Макклоски, поглядел на Эша и раскрыл свой саквояж. — Вот эта афишка; тут напечатано, что она будет выступать в Мэрисвилле в следующем месяце. — И мистер Макклоски не спеша развернул большую печатную афишу, щедро расцвеченную желтой и голубой краской. — Она, как видишь, называет себя так: «мадемуазель Дж. Миглавски, знаменитая воздушная акробатка из России».

Джон Эш вырвал у него из рук афишу.

— Надо полагать, — сказал он, глядя в лицо мистеру Макклоски, — вы не рассчитываете, что для меня после этого все останется по-старому?

Мистер Макклоски взял у него афишу, аккуратно сложил ее и спрятал обратно в саквояж.

— Я надеюсь, что ты ни словом не обмолвишься насчет этого Джинни, когда захочешь все с ней покончить, — спокойно проговорил он. — Она ведь ничего не знает. И я полагаю, что ты, как человек благородный, не можешь обидеть женщину.

— Но что же я ей скажу? Под каким предлогом могу я теперь пойти на попятную?

— Напиши ей. Скажи, что до тебя дошли какие-то слухи, не говори — какие, и это, дескать, заставляет тебя отказаться от нее. Можешь быть спокоен, Джинни никогда ни о чем тебя не спросит.

Джон Эш колебался. Он чувствовал себя глубоко оскорбленным. Ни один джентльмен и тем более ни один из Эшей не мог бы такого потерпеть. Это было немыслимо. Но в эту минуту он почему-то не чувствовал себя ни джентльменом, ни одним из Эшей. И знал, что ему не выдержать взгляда честных глаз Джинни. Но в конце концов... он же может написать ей.