Живой пример

— Ты ведь помнишь… Ты можешь еще подтвердить… Должна же ты признать, что после моего возвращения все переменилось: я стал пациентом, требующим ухода. Но раньше… Было ведь и «раньше»… Или ты уже ничего не помнишь?

И он описывает, что было раньше: вызывает в ее памяти просторную мансарду, где он жил один со своей коллекцией кукол; неужели она забыла, как часто приходила к нему в те времена тайком от сестры? А помнит ли она еще их условный звонок? А их самодельный холодильник — непромокаемую сумку, куда они клали колбасу, сыр и масло и вывешивали на крышу, ведь это ее каждый раз так забавляло! Он приглашает ее снова подняться по лестнице, дать условный сигнал звонком; он открывает ей, как всегда, и как всегда при встрече целует в щеку; на дворе лежит снег, он делает грог с ромом, а потом они сидят рядом и подбирают иллюстрации к его книге «…А ковчег все-таки поплыл».

Может, ничего этого не было? Было, отвечает Рита, ну и что? Безмерно удивленный, он напоминает ей один мартовский вечер, он даже помнит дату. Она пришла к нему с заседания жюри усталая, но довольная, ибо ей удалось провести своего кандидата, пришла, кстати, с мокрыми ногами, потому что из такси ступила прямо в талую воду по щиколотку; сделав себе на всякий случай горячую ножную ванну, она свернулась калачиком на диване, и он укрыл ее зеленым голландским одеялом — да, он все отчетливо помнит, словно это было вчера, — и стал рассказывать ей о мусульманских куклах и о кукольных представлениях для мусульманских детей, но она заснула.

— Ты даже не почувствовала, как я тебя раздел, потом.

— Дальше, — говорит Рита Зюссфельд, продолжая одеваться, — рассказывай дальше.

И он требует, чтобы она признала: да, она часто приходила к нему, помогала работать — читать корректуры, подбирать иллюстрации, но особенно существенна была ее помощь, когда его попросили дать на выставку его коллекцию кукол, они вместе расставляли игрушки и делали к ним пояснения. Осталось ли у нее что-нибудь в памяти? Может, напомнить ей еще, что произошло на костюмированном балу, где они оба, не сговариваясь, появились в испанских костюмах; допустим, там почти все были одеты испанцами, но их с Ритой костюмы походили на одежду испанских кукол из его коллекции; после бала Рита пошла к нему домой и осталась, как будто это само собой разумелось. Неужели она будет это отрицать?

— Я тебя внимательно слушаю, — говорит Рита Зюссфельд.

— А потом пришло это предложение, ты знаешь, о чем я говорю. Меня приглашали научным консультантом фильма по моей книге, и мы с тобой сидели в рыбном ресторанчике и обсуждали это приглашение. Марет тоже была с нами, она меня отговаривала. Она меня отговаривала, потому что, по ее словам, человек со стороны не может ничего исправить в фильме, ничему не может помешать, но ты была другого мнения, ты советовала принять предложение, и я его принял, потому что надеялся, что и ты позже приедешь на съемки, ведь ты участвовала в создании книги. Но ты ответила как-то неопределенно. Ты но приехала. Что со мной случилось потом, ты знаешь.

Теперь сказалось чрезмерное напряжение от долгой речи, от усилий вспомнить.

— Сядь, посиди, — говорит Рита, — вот тебе кресло, я уже оделась. Поскольку ты ждешь от меня ответа, я скажу тебе все, что можно сказать по этому поводу: эти твои воспоминания, Хайно, надо бросить в корзинку, они не соответствуют действительности. Ты их сочинил, ибо они тебе нужны. Мне очень жаль, дорогой мой, но у меня тоже есть воспоминания — они выглядят иначе.

Хайно сидит в кресле очень прямо, прислонившись к спинке. Он обращает ее внимание на то, что она сама только что многое признала, и Рита с этим не спорит, однако дает ему понять, в чем ее воспоминания отличаются от его версии.

— Ты все это подтасовал, Хайно. Да, подтасовал. Если я приходила к тебе, Марет всегда об этом знала, ночевать я у тебя пи разу не оставалась, а о том, чтобы я поехала за тобой следом, между нами и речи не было. — Она говорит медленно: стремление щадить его слышится в каждом слове, равно как и дружеская готовность внимательно выслушать встречные вопросы, не слишком торопиться с ответом. — Если ты хорошенько вспомнишь, если соберешься с мыслями, если мы вместе еще раз вернемся назад… Ну вот, теперь ты видишь, от чего тебе надо отказаться?

Хайно качает головой: он не может отказаться от своих доводов, от своей точки зрения, он упрямо не дает разрушить то, что построил — обоснование своего ухода, невозможности жить в этом доме. Поэтому он делает отвлекающий маневр и пускает в ход подозрение, которое носится в воздухе: Марет. Опа, и никто другой, с первой минуты планомерно чинила им препятствия, везде и во всем, и она добилась, чего хотела, пусть иначе, чем рассчитывала.

— Чего она добилась?

— А ты не знаешь?

Не давая сбить себя, уверенный в своей правоте, как режиссер, одержимый одной — единственной пьесой, которую он вынашивал всю жизнь, которую проработал и разыграл во всех тонкостях и оттенках, он восстанавливает события и определяет последовательность картин: плывущий ковчег, построенный по его указаниям; погрузка животных под гарантированно безоблачным небом; анонимное предложение охранять их; ночные дежурства, потом— ночная катастрофа, тяжелый удар рухнувшей балкой по голове, пожар ковчега. Сам он не видел, как горел ковчег, он тогда был без сознания и лежал без сознания еще неделю, по впоследствии восстановил события — они оживали — в снах наяву, в навязчивых воспоминаниях, порождавших всегда одно и то же — отчаянное стремление спасти животных и чувство, что он скован и не может двинуться с места. Неделю без сознания; Марет, не долго думая, едет к нему; сложная перевозка в Гамбург, которую могла организовать только Марет с ее энергией и силой убеждения; время, проведенное в больнице, и вездесущая Марет — ее самоуверенный, властный тон в обращении с врачами и сестрами; ее старания продержать его в больнице дольше, чем он хотел; ее волнующие рассказы, из которых он узнал, что произошло.

— Ну, а чего же это она всегда хотела и наконец добилась? — спрашивает Рита Зюссфельд.

— Ты настаиваешь, чтобы я сказал?

Она кивает, и Хайно Меркель, вцепившись в ручки кресла, сжав их изо всех сил, вдруг чувствует в себе нарастающий протест, и слова не идут у него с языка.

— Пока я был независим… пока был свободен и здоров… ни за что бы я не переехал в этот дом… меня бы никто не уговорил поселиться здесь… Болезнь и вынужденная зависимость — вот что заставило меня это сделать. Зависимость, о которой мне ежедневно заботливо напоминают, предъявляя доказательства: «Ты учинил в комнате разгром… Ты лежал на полу… Ты опять поранил себя… нас…» Сделал я что-то или не сделал — все одинаково служит признаком болезни… мне ее растолковывают и объясняют… указывают на связанный с нею риск: «Подумай только, что бы могло случиться, не будь у тебя помощи…» Дело дошло до того, что Марет думает за меня, она говорит и действует за меня, и она уверяет, что иначе нельзя, а каждую мою попытку к самостоятельности называет не благодарностью… Я знаю: самое большое зло, какое я мог бы ей причинить, — это понравиться. Это обесценило бы ту жертву, которую она принесла мне за время моей болезни. Да, оттого что она стольким пожертвовала ради меня, я не имею права выздороветь… А теперь скажи сама: можно жить при таких условиях?

Хайно встает и с вызовом смотрит на Риту.

— Уйдем вместе. Если мне иногда и нужна помощь, почему ее не можешь оказать мне ты? В конце концов ты от этого тоже кое-что выиграешь.

— Что, например?

— Независимость, чуть больше независимости.

— У меня в горле пересохло, — говорит Рита Зюссфельд, — я ведь уже спала, и теперь у меня все в горле пересохло, надо бы чего-нибудь выпить внизу, хоть бокал портвейна. — Она кое-как расправляет простыню, набрасывает на постель покрывало, сует под подушку пижаму, — Пошли-ка вниз. Вещи можешь оставить здесь.

Они молча пьют в столовой под фамильными портретами, под взглядами зайцеголовых предков, чокаются бокалами, из которых эти недоверчивые господа на стене пили то же липкое зелье, сидя в не слишком веселой, зато умеющей хорошо считать компании.