Мальчик и Шкай (СИ)

А вот человека в красивой одежде, как показалось мальчику, люди-волки принимали с уважением, но не как своего. Да, они почитали его, но это было почтение не из чувства страха перед его властью, и не из чувства любви. В мокшанской деревне был самый старший жрец, к нему обращались "озатя" и тоже почитали, но не так, как этого человека. Мисаил был подтянут, строг, справедлив, но не был суть одно с обществом этих людей. Понять глубже их отношения мальчик не мог, да и совершенно иным был занят его ум. Яркий человек улыбался Тумаю, а значит, был готов дать то, ради чего мокшанин оставил родных, отца и мать, сестер, дедушку Офтая, дом, пчел и все, что было дорого, и пришел сюда, в мир суровых людей-воинов.

***

Мисаил попросил оставить его наедине с юношей. Они зашли в собор, и архиепископ, видя нарастающее волнение Тумая, допустил к таинству только двух священников-помощников в похожих на его одеждах, и певчих. Он долго читал молитвы, крестился, и всё также, как и во время службы, его слова повторялись женскими голосами, отражались эхом, и мальчик слушал, не понимая происходящего, и отчего-то радовался. Спустя время Мисаил отвел его в притвор, жестами показывая, что нужно переодеться в белую, очень длинную рубаху. После босиком мальчик вышел на площадь - большинство людей разошлись по делам, но женщины, дети и священники, что съехались в крепость из разных слобод, по-прежнему были тут. Мальчик обернулся, и увидел Мисаила - он тоже переоблачился и теперь был не в дорогих, а строгих черных одеяниях. Взяв за руку юношу, он повел его к воротам, и вскоре они оказались на купальне недалеко от мельничной запруды. Люди, крестясь и читая молитвы, последовали за ними. Стоя поодаль, они смотрели, как две фигуры шли вниз, как неловко ступал мальчик босиком по речным камушкам. И так, держась за руки, они вдвоем вошли по пояс в реку.

Мисаил что-то говорил, крестился, затем положил руки на плечи Тумаю и вдруг окунул в воду. Мальчик запаниковал, захлебнув ртом и носом воды. Но, поднявшись, не успел он отдышаться, как тут же сильные руки надавили на плечи и вновь опустили его в воду. На третий раз он успел набрать воздуха, и, нырнув, за короткий миг различил в зеленоватой воде струйки пузырей, колыхание водорослей на песчаном дне, стайки испуганной молоди рыб.

- Крещается раб Божий, - услышал он гулкий звук из-под воды, и вынырнул.

Архиепископ замер, и над Тамбовом нависла тишина, только стучало, брызгало и пенило воду, ворочаясь, позеленевшее от мокроты мельничное колесо на другом берегу.

- Иоанн, - Мисаил дал имя новокрещенному.

Тумай-Иван после странного купания хотел и плакать, и смеяться. Его бил озноб. И тогда Мисаил улыбнулся и надел на его шею блестящий золотом нательный крест. Мальчик взвизгнул, быстро спрятал его за пазуху и сжал в кулаке, словно боялся, что этот символ кто-то может отнять. Пастырь вновь взял его за руку, и они пошли к стенам крепости, оставляя за собой мокрые следы. Мисаил говорил что-то, мальчик дрожал и смеялся. Он не понимал слов, но по тембру понимал - человек хвалит его, говорит хорошее.

В толпе, что встречала их у проезжих ворот, слышались всхлипы женщин и молитвы священников. Мисаил подвел к ним новокрещенного мокшанина, и что-то высоко, назидательно говорил. Ему не уставали кланяться.

Мальчик переоделся, архиепископ также сменил облачение. Прощаясь у дверей собора, они обнялись, и Мисаил велел ему непременно взять с собой мокрую крестильную рубаху. Также он положил ему в ладони небольшие, похожие на бочонки кругляши белого хлеба с изображением креста.

- Неси свет веры в свое селение, Иван, - сказал пастырь на прощание. - И пусть сродники твои и все, кого знаешь, идут в храмы православные за крещением, за спасением души. И я сам приеду к вам, и буду делить тяготы и несчастия, и помогу по мере моих сил. Храни тебя Господь! - и он перекрестил мальчика.

Тумай спешил домой. Он шел тем же, обратным путем по крепости, шатался, как нетрезвый, и прохожие останавливались, некоторые подбегали, теребили, смеялись и говорили что-то, но мокшанин старался не обращать внимания. У башни на выходе не оказалось охранников в красных одеждах, но в сосновый венец по-прежнему был воткнут его черешковый нож. Мальчик совсем и забыл о нем. Взявшись за рукоятку, он дернул, затем сильнее и сильнее. Не получилось! Он приложил все силы, ладони раскраснелись и ныли, но вытащить его юноша так и не смог. Что он скажет дома старику Офтаю, ведь это был его подарок...

В последний раз он обернулся на крепость со слезами, посмотрел на прочно въевшийся в дерево нож, и пошел по мосту. Дозорные с башен скучно смотрели, как сутулая фигура движется вдоль берега Цны, исчезает в поросших подлеском низинах и вырастает на бугорках и окончательно теряется среди плакучих ветвей старых прибрежных ветел.

***

Ночная гроза, раскаты грома и главным образом мысли не давали уснуть отцу Мисаилу. И хотя отвели ему самое лучшее место для почивания, взбили перины и оказали много излишних по его мнению забот, сомкнуть глаз он не мог. Легче и привычней чувствовал он себя в пути, на разбитых дорогах, чем в дорогих палатах. Поминутно подходил он к узкому окошку, всматривался в беспросветную хмарь; его умное, спокойное лицо озаряли сполохи.

Мысли о времени, о себе, о том, что еще предстоит сделать, не отпускали. Перед глазами в темноте и шумящей дождем ночи проплывали образы прошлого. Он родился в начале этого непростого столетия, когда Русь истекала кровью от смут и войн. Польское засилье, осада Москвы, разоренные города и села, эпидемии, и главное - глухое безверие в народе, отчаяние, лихой расцвет воровства и злобы. В такую эпоху ему выпало родиться и жить. Еще юношей он встал на путь инока, значимая часть жизни его прошла в стенах Новгородской обители. Здесь же Мисаил обратил на себя внимание будущего патриарха Никона, который и благословил его стать преемником почившего Рязанского архиепископа. В присутствии царя Алексея Михайловича он принял сан.

Архиепископ Мисаил отвлекся от мыслей, отошел от окна, затеплил лампаду, долго всматривался в образы Спасителя и Богородицы. Дождь не переставал. Глядя, как огонек плавно играет на ликах, блестит на золотых окладах, он вернулся к воспоминаниям.

Приняв сан, Мисаил ближе узнал паству и духовенство, и сердце наполнилось скорбью. Вместо живой, подлинной веры народной - глухие околоязыческие суеверия, вместо ревностного служения священников - крохоборство и темное пьянство. Хмель он считал главным врагом людей и первым оружием лукавого против Руси. И он принялся вразумлять - мирян, духовенство, монахов. Игуменам он писал, чтобы у себя в монастырях в кельях вина, пива, медов хмельных, браг пьяных не держали и в вотчинах бы своих монастырских заказ крепкий учинили, чтобы крестьяне к праздникам вина тоже не курили. Священникам и диаконам также указал хмельного питья в домах не держать и по кабакам не ходить.

Но и понимал пастырь, отчего так суров и склонен к вину народ. Особенно здесь, на границе государства, в суровых условиях крепости, в постоянных осадах и лишениях. Смерть и горе были тут за хозяев. Архиепископ присел за стол, зажег свечу. Перед ним лежали несколько писем тамбовских священников, и хотя он знал почти каждое слово наизусть, вновь прочитал их. "Приходили под Тамбов воинские люди татарове и прихожан моих многих порубили и в полон побрали, и многие дворы от того разорения опустели, и мне, богомольцу твоему, кормиться стало нечем".