Новый солдат империи. Воин Донбасса (СИ)

Из Брянска, где семья Кравченко устроилась в квартире бабушки, в Москву - за очередной неудачей - было не наездиться. Так что отец как-то плюнул на все хлопоты да и подал в отставку. Прозвучало, правда, как-то в одном из позднейших пересказов, что намекнул ему кто-то сердобольный на такой выход как на единственный. Пока, дескать, не поздно, не то и нормальная отставка под вопросом окажется.

Ещё бы: Алексей помнил, как отец собрался резко в Москву в конце сентября 1993 года. Поучаствовал в событиях возле Белого дома. А потом вернулся темнее тучи. Разочаровался, махнул рукой теперь и на политику - и устроился военруком в школе. Хорошо, что в пятьдесят третьей, а не в той, куда определили Алексея. При отцовой-то требовательности ему пришлось бы особенно кисло...

Впрочем, и с бабушкой, которая преподавала в его тринадцатой, тоже был не сахар. Хоть она и вела уроки в начальных классах, но семейного-то контроля как избежишь...

Так и жили на улице Ново-Советской в городе Брянске, тихо и уже без бурь, политических и житейских.

Мать устроилась в Автозавод. Там, однако, дела пошли вскоре весьма худо. Девяностые, что взять... Весь Брянск встал. Включая знаменитый БМЗ. Заводы сдавали помещения под офисы, телепались со спорадическими бизнесами, выполняли разовые заказы.

Но отцу приходила завидная по брянским меркам военная пенсия, шла зарплата - выживали неплохо. Даже квартирку однокомнатную приобрели. Отец каким-то образом провернул. Туда бабушка переехала, сказав, как отрезав: "Я одна, что ли, в трёхкомнатной жить буду. Отдавайте мне эту!".

Впрочем, оба дома были недалеко друг от друга, в Бежицах, так что бывали друг у друга часто.

Отец в то время как-то воспрял. А через несколько лет признался Алексею: "Знаешь, всё время чувствовал себя, как примак приблудный. Неуместно офицеру. А тут вроде своё жильё приобрёл, плечи развернулись".

Ну, и куда было из таких обстоятельств мальчишке податься? В гражданский вуз как-то не тянуло. На инженера в политехе выучиться? Или на учителя в педагогическом? О московских вузах можно было и не заикаться - хоть читал много и всякого, но не с обычным-то средненьким областным образованием в московские вузы стремиться...

Вот и подал документы в Краснодарское авиационное - на лётчика. Просто потому, что дядя Эдик был лётчиком. И Лёшка с детства запомнил, как приезжал к ним ещё в Луганск молодой старший лейтенант, потом капитан - в погонах с голубыми просветами и в фуражке с голубым околышем. Как угощал непременной "Алёнкой". Как рассказывал про полёты над проливом Лаперуза вдоль самой кромки государственной границы. Или про то, как воевал с некими "шуриками" - так он именовал солдат из аэродромного обслуживания, - всё норовившими напиться, подраться и замёрзнуть потом под снежным бураном...

И Лёшка смотрел на карту в офицерском атласе, измеряя расстояние до Сахалина, и с восторженным удивлением осознавал, как же велика его страна! И вместе со страной - его семья, где два брата защищают её небо в разных её концах, и ни один враг не смеет даже покуситься на неё!

А братья ещё любили подначить друг друга, объясняя, как один любого летуна "ссадит" с неба первой же ракетой, а второй - что видал он этих "ссаживальщиков" с кривыми ракетами, из которых две пройдут мимо, а третья подобьёт свою же четвёртую, приняв её за цель... И Лёшка взахлёб смеялся, слушая эти пикировки.

И это было очень здорово - жить в такой стране! Хотя годам к одиннадцати начал понимать Лёшка и тревожные нотки, что всё чаще проскальзывали в семейных разговорах, - о неизвестно куда идущей перестройке, о странной внешней политике "пятнистого", об утомивших дефицитах и изменившемся отношении к армии.

А уже позже, когда Союз развалился, и они переехали в Брянск, с неожиданным холодом страха и понимания в душе Алексей услыхал признание отца дяде Эдику. О том, что едва ли не важнейшей причиной отказа принять украинскую присягу стала мысль, что когда-нибудь его могут заставить проверить точность наведения ракет на самолёте собственного брата.

И дядя Эдик солидарно кивал, когда отец убеждённо говорил ему: "Украина - уже враждебное государство, хотя живёт только первые месяцы. А через несколько лет станет врагом России лютым. И не потому, что так захочет народ, а потому, что настроения во власти к тому приведут. Они уже в перестройке начали громко противопоставлять себя России. А дальше достаточно того, чтобы кто-то науськал людей на своих же братьев и поставил в боксёрскую стойку..."

Потом не раз Лёшка убеждался в правоте отца. Когда летом ездили к дедушке с бабушкой в Алчевск, самым мучительным было видеть поведение украинских пограничников и таможенников на переходе в Хуторе Михайловском. И стыд грыз за прежнюю родину...

Нет, весь Брянск, конечно, тоже видел, как быстро стали гладкими и довольными жизнью собственные российские таможенники. И сам Алексей, приехав домой после училища, услышал историю о смерти одного своего одноклассника: "Такой хороший парень был, в таможню устроился, через год квартиру купил - и надо же, спился, да по пьяной лавочке под поезд попал..." На квартиру за год заработал! За год работы на таможне, да...

Но при том россияне вели себя пристойно, достаточно вежливо, по-человечески. Украинцы же казались сворой голодных злых псов, настроенных с каждого пассажира поиметь хоть какой-то доход. Плюс грубость и непонятное высокомерие. Хотя довольно скоро проявились аховые дела их страны, уже тогда начавшей прожирать советское богатство.

Вот и дожрались...

И это было обидно. Ведь там тоже был дом. Хоть и в другом государстве, да разве детские воспоминания куда денешь? Лёшка, заглядывая себе в душу, точно знал, что она так и осталась в Луганске. А с Брянском до конца так и не сроднилась.

Хотя, конечно, юность в Брянске прошла. И была в ней первая девочка и первая ночь, и первый странный и терпкий запах женского пота и ещё чего-то специфически женского... Первая серьёзная драка на Литейной - не просто со шпаной, но со шпаной за собственное место под солнцем. И победа в ней! Первый стакан сладкого портвешка с друзьями...

И всё же...

Воспоминания юности имеют свою прелесть. Но душа остаётся в детстве.

* * *

Отходили быстро. Это уж как водится. Не хочешь пролить кровь - проливай пот. Сначала - в судорожном отползании, затем в беге по пересечёнке.

Последней сценой спектакля оказалось то, что планировали на первое, - изобразить стрелковку. А понятное дело, что неподалёку от блокпоста у противника танчик затихарился, да бэха в балочке притаилась. Те как раз, что обстрелами по мирняку баловались.

Понятно, что экипажи на ночь не в стылом металле кукуют, а в тёплом блиндаже. Но добежать сотню метров до своей техники - меньше полминуты. А дальше пойдут шмалять по вспышкам автоматным. А то и искать поедут дерзких наглецов, что спать помешали.

Последнее, конечно, маловероятно - никому не хочется словить в бочину заряд из "Аглени". А это ночью, да во время диверсионного нападения - запросто.

Но Алексей давно, ещё с чеченской, приучил себя к тому, чтобы перед боем расписать в уме все возможные опасности. Как раз после той памятной засады под Шатоем решил, когда валялся в госпитале с заново собранной голенью и всё прокручивал и прокручивал перед мысленным взором случившееся. И раз за разом приходил к одному и тому же ответу: мог, мог заранее предугадать, где и откуда конкретно их встретят. И мозг ведь сигналы о том давал: тянуло что-то в груди, будто вместо желудка в неё гранату привесили.

С другой стороны, а что изменить-то можно было? Кто-то послушает летёху-мальчика, у которого то ли желудок, то ли задница об опасности вещуют? Ты кто? Ах, командир взвода? Вот и помалкивай. Прись себе в передовом охранении, наблюдай.

Вот и пёрся...