Живой пример

— А вы что, представитель власти? — интересуется хозяин.

— Нет, нет, я вовсе не представитель власти, у меня есть личные причины задать вам этот вопрос.

— О наших гостях, — говорит хозяин, — мы справок не даем, принципиально не даем.

Но тогда Пундт по крайней мере хотел бы знать, не помнит ли хозяин такого гостя: среднего роста, сероглазый, сильно вьющиеся волосы, по имени Харальд Пундт.

— Подобное описание, — говорит хозяин, — подходит примерно к двадцати процентам моих гостей.

— Но имя?

— Именами я себя решительно не обременяю, — выдерживая все ту же дистанцию, отвечает хозяин.

— Спасибо, большое спасибо.

Пундт возвращается к столику, кельнерша приносит ему заказанный суп и желает приятного аппетита, под испытующими взглядами хозяина Пундт начинает есть, сунув по привычке за воротник бумажную салфетку. Какого подвоха ждут они от него? Может, хозяин думает, что он перемешивает суп в поисках осколков стекла, насекомых, протухшего мяса? Сквозняк… Откуда здесь сквозняк?

Пундт поднимает глаза к двери, там юная пара, смеясь, пробивается сквозь портьеру, они запутались в ней, крутятся и, наконец, освобождают друг друга, после чего входят, приветливо кивая налево и направо, в зал; оба в американских шинелях, и парень и девчонка, в ее черные крысиные хвостики вплетены желтые ленты, а в веселом чириканье слышны металлические нотки, точно торопливо лязгают парикмахерские ножницы. Они облокотились о стойку, здороваются с хозяином, тряхнув ему руку; а теперь оборачиваются и выискивают себе место.

— Не директор ли это Пундт? Да ведь это директор Пундт! Вы ли это, господин директор? — Парень тянет девицу к столику Пундта. — Каким ветром вас сюда за несло?

— Здравствуйте, господин Эккелькамп, — говорит Пундт и поднимается, сжимая в руке смятую салфетку.

— Вот так неожиданная встреча.

— А я видел вас на днях, — бормочет Пундт, — издали, на музыкальном вечере.

Директор Пундт. Ученик Эккелькамп.

— А ну, подойди-ка, Миша, дай лапку моему старому учителю, директору Пундту. Разрешите представить: директор Пундт, Миша Крёгер, моя… моя… мой маленький горностай. Вы разрешите нам сесть за ваш столик? Берти, три кружки пива из бочки!

Они сидят точно в кольце молчания, среди безмолвного взаимопонимания, в которое посвящен и хозяин, но ученик Эккелькамп пытается побороть неловкость.

— Вот так приятная неожиданность!

Нечаянная встреча; тут слова на первых порах застревают в горле, взрыв радости влечет за собой несоразмерное множество восклицательных знаков, тут уж, набравшись мужества, не страшатся повторений и судорожно ищут подходящего начала для беседы.

— Нет, я в Гамбурге не по личному делу. У нас здесь совещание, мы составляем хрестоматию.

— А я изучал историю искусств, прослушал даже два семестра, но теперь мы перекочевали на другой факультет, Миша и я, на экономический.

— Вы, Эккелькамп, и экономика?

— Единственное, чем в нынешнее время есть еще смысл заниматься.

— А что говорит по этому поводу ваш отец?

— Он узнает об этом, когда я кончу. Но нет, надо же, директор Пундт здесь, в этом погребке, все-таки ваш нюх привел вас именно туда, где подают лучший в городе суп-гуляш.

Нечаянная встреча; мало-помалу эффект неожиданности стирается, начинаешь неторопливо прогуливаться по общему прошлому, выволакиваешь наружу из того, что осталось в памяти, кое-какие истории.

— А Гунтрам, наш радиолюбитель, помните его? Он изучает историю. А Клаус, прозванный Фурункулом, взял да пошел в бундесвер. А Хебби, вы ведь помните, он всегда под столом вырезал что-то из журналов, будет зубным врачом.

Кельнерша приносит пиво, они пьют за встречу. И все ниже и ниже спускаются по спирали воспоминаний, все меньше остается каких-то общих событий, теперь уже вот-вот придется вызвать из прошлого личные дела и взаимоотношения, те, что навсегда сохраняются в памяти.

— Помните, господин Пундт, наш с вами ожесточенный спор? Речь шла о последовательности поведения. Вы предложили нам написать сочинение на тему «Последовательное и непоследовательное поведение». Хотел бы я знать, что вы теперь об этом думаете, после стольких лет.

Пундт, погрузившись в размышления, точно перерывает свою память.

— Мы с вами, если помните, сцепились потому, что я, к вашему неудовольствию, не только защищал непоследовательность, но и назвал ее единственно возможной формой самоутверждения. Вы здорово разъярились и заявили, что сказавший А должен сказать Б. Мне пришлось читать мое сочинение перед классом, а вы попытались разложить каждое его положение по полочкам и даже внушить классу отвращение, представив непоследовательность как поведение колеблющихся и ловких приспособленцев. Припоминаете? Нам следует, сказали вы, не боясь ошибок и не сворачивая с намеченного пути, доводить до конца свои замыслы, ибо нашими величайшими союзниками всегда были упорство и настойчивость. Вам даже пришло на ум выражение «величие настойчивости». У меня такое ощущение, словно все это случилось вчера. Должен вам сказать, господин Пундт, до сих пор все события моей жизни подтверждали мои взгляды. А что подтвердил ваш жизненный опыт?

Теперь Пундту нужно глотнуть водки — двойную порцию, если можно, — а затем он признает, что их спор и различия во взглядах припоминает, к сожалению, весьма смутно, весьма, к сожалению, приблизительно, но он рад, что его ученики до сих пор находятся под влиянием тех проблем, которые он перед ними ставил, или тех мыслей, которые он пытался им привить. Да, он и сейчас еще считает, что, действуя последовательно, мы действуем наверняка, и в конце концов последовательность приносит победу, потому что она вынуждает нас до предела использовать все наши возможности, все без исключения.

В этом месте Миша Крёгер нашла наконец удобный случай для упрека.

— Ты никогда ничего мне об этом не рассказывал, — обращается она к ученику Эккелькампу.

Но тот спокойно отвечает:

— Когда ты повзрослеешь, Миша, то со временем все узнаешь. Речь идет о том, должен ли маленький горностай, как повелось, с неотвратимой последовательностью умереть, посадив два — три пятна на свой хорошенький мех, или может действовать непоследовательно и жить дальше с этими пятнами. Ты, надеюсь, видишь разницу?

— Дай-ка мне лучше кренделек, — говорит Миша, умиротворяюще махнув в сторону соседнего стола: попозже, да подождите же.

Пундт глотнул водки, залпом осушил кружку пива и сразу же глотнул еще водки — вот это хорошо! — и вдруг спросил:

— Вы давно здесь бываете, в этом ресторане?

— Уже полтора года, — отвечает Эккелькамп, — почти ежедневно, а вас, наверно, удивляет название, но все, что бывало с Берти, Берти — это хозяин, все значительное, случалось четвертого августа: родился, женился, провалился на экзамене, и даже тетушка, оставившая ему наследство, умерла четвертого августа. Вот откуда название.

— Но тогда вы наверняка знаете многих, кто сюда приходит?

— Многих знаю, еще бы.

— Знали и Харальда?

— Да, я знал и Харальда. Я часто встречал здесь вашего сына, его любимое место было вон там, под вентилятором, там, господин Пундт, мы, случалось, и о вас говорили. Знаете, как мы вас называли?

— Да, — отвечает Пундт. — Дорожным указателем. А встречались вы с ним где-либо вне этого ресторана?

— Он же учился на педагогическом, у нас было мало точек соприкосновения, — говорит Эккелькамп и внезапно удивляется: — Почему же он так поступил, почему?

Пундт молча смотрит куда-то вдаль, поверх столиков, взгляд его застыл; нет, он не задумался над ответом, скорее он сам напряженно ждет, что ему, да, ему, который так долго и безрезультатно всех расспрашивал, теперь на конец ответят, Эккелькамп или кто-нибудь другой из сидящих в зале. Своим застывшим взглядом, в котором читается упорное стремление получить ответ, Пундт, между прочим, вновь подтверждает правоту художника Бекмана, еще в давние времена отразившего в его портрете ту пытливую беспощадность, с какой он вынуждает собеседника открыто заявить о своих убеждениях.