Светозары

И меня осенила мысль: что, если сбегать на ток, а там невзначай пройтись по рассыпанному для просушки зерну — авось, и в моих онучах да лаптях застрянет пшеничка. Я не стал откладывать это дело в долгий ящик, тут же помчался на ток.

Там уже кончились все работы, одна бабушка Кулина, сторожиха, та самая, что первая в нашем селе получила на сына «похоронку», расхаживала с берданкой на плече. Носила она свое оружие, как бабы таскают коромысло, и все знали, что ни одного патрона у нее нет.

— Ты кудай-то бежишь, запалился эдак? — спросила бабка.

— Теленка ищу, бабушка, — соврал я. — Не видели — легенький такой, с белой лысиной?

— Пробегал давеча какой-то, да кто их упомнит…

Я приблизился к пшеничному вороху, ступил ногою на зерно:

— Не греется, бабушка?

— Дак только ворошили, а зерно-то сухое, чистое — прямо хоть как в зеркало глядись.

Я поглубже засунул ногу в пшеницу, но что-то не почувствовал, чтобы зерно насыпалось в лапоть.

А бабка перекинула ружье на другое плечо и поплелась под навес. Непослушной, деревянной рукою я схватил горсть пшеницы и высыпал в карман. Потом еще горсть, еще. Воровато оглянулся — бабка смотрела на меня. Страшная она была: нос крючковатый, хищный, глаза — как черные дыры на желтом лице. Меня словно ледяною водою окатило, я не мог двинуться с места.

— Телок-то твой туда, вроде, побежал, — наконец проскрипела Кулина и махнула рукой на деревню.

Я рванул со всех ног к дому. Наверное, вид у меня был неважный, и мама почуяла неладное.

— Где это тебя шайтан носил? — накинулась она. — А в карманах чо?

И глазом я не успел моргнуть, как мама запустила руки в карманы моего пиджачишка:

— Где взял?

— Ha току.

— Украл?

— Да нет, с ребятишками по зерну кувыркались, оно и насыпалось невзначай, — быстро нашелся я.

— Украл?! — мама сильно дернула меня за ухо, я взвыл от боли и обиды. — Украл, паразит?! — кричала она. — Отнеси счас же туда, где взял. Отнеси и попроси прощения, иначе убью, как собаку! Не хватало еще, чтобы сын мой ворюгой вырос!

— А ты, а ты, — захлебываясь слезами, выпалил я матери в лицо. — Думаешь, не видел, как ты вытряхивала пшеницу из сапог?

И тогда-то произошло то страшное, что и сейчас, через много лет, вспоминается мне как кошмарный сон. Голова у мамы задергалась, лицо ее перекосило судорогой, она закричала что-то хрипло, неразборчиво, схватила кочергу и кинулась на меня. Она успела ударить только один раз, и я не знаю, что было бы дальше, если бы на шум не прибежала с улицы бабушка Федора. Маленькая, ловкая, она ястребом кинулась на маму, вывернула из ее рук кочергу.

— Опомнись, Марья, убьешь ведь! — кричала бабушка. — Учить-то надо было, когда дите поперек лавки лежало… А счас, когда и повдоль не помещается, учить уже поздно…

Потом бабушка теплой водой с медным купоросом промывала ранку на моей стриженой голове, ласково приговаривала:

— Ты, Серега, не гневись на мамку-то, издергалась она с нами, изнервничалась. Родительские побои не долго болят — до свадьбы все подживет…

Бабушка отговорила маму, чтобы я нес на ток украденную пшеницу: и без этого позора парень, мол, наказан — на всю жизнь будет наука.

Но наказание для меня еще не кончилось. Теперь вот должен я перекрутить эти злосчастные горсточки зерна на крупорушке.

Надо бы в каждом музее на видном месте поставить мельницу крупорушку — знаменитое изобретение военных лет. Сколько жизней спасло оно по всей великой Руси!

Я помню, как дедушка Семен делал мельницу. Распилил толстую березовую чурку пополам и на свежие срезы густо набил мелкие осколки битого чугуна. Половинки он тер одну о другую до тех пор, пока вбитые в них осколки не сгладились. Получились деревянные жернова. В верхнем дед пробил сквозную дырку для засыпки зерна, приладил ручку. Крутить за эту ручку, и хорошо просушенная пшеница перетирается между чугунными зубьями. Получается, правда, не настоящая мука — скорее сечка или крупа, — потому-то и мельница зовется крупорушкой.

Крутить крупорушку — работа не трудная, но шибко уж нудная. Шур-шур-р, шур-шур-р, — грегочут жернова, и от этой унылой музыки свинцовой тяжестью наливается голова, клонит ко сну. Когда хорошее настроение, тогда еще куда ни шло: в скрежете мельницы вдруг послышится мотив какой-нибудь веселой песенки, даже слова выпеваются — потому и работа идет споро.

А сейчас вот журчит одно и то же, протяжное и грустное, как длинный ветер степей:

Степь да степь круго-ом,

Путь далек лежи-ит…

Вот вернется мать с работы, я ей вслух эту песню спою: пусть поплачет маленько. Она всегда плачет, когда поют эту песню, — об отце вспоминает…

Я домалывал последнюю горстку пшеницы, когда в форточку выставилась конопатая рожа Ваньки-шалопута.

— Живой? — осведомился он и тут же утешил: — Ничо, все зарастет, как на собаке.

Ванька слизнул языком под носом, цвиркнул сквозь зубы в потолок:

— Где пшеничкой разжились?

Меня бросило в жар, я не знал, что ответить. Но Шалопут, слава богу, в ответах не нуждался.

— Новость слыхал? — тараторил он. — Тамарка-то Иванова замуж вышла… Вот те крест на пузо! Илюха Огнев ее обратал. Свою Параньку побоку, — зачем, грит, мне вагон мяса, мне хватит и тележки… Перешел седня в Тамаркину избушку жить, старый кобель.

Я лупал на Ваньку глазами и ничего не понимал.

— А знаешь чо? — кипятился он. — Давай ночью Тамаркины ворота дегтем вымажем? Или погоди, у них же ворот нема… Тогда вот чо: давай залезем на крышу и кошку живую им в трубу бросим. Вот потеха-то будет!..

На следующее утро я проснулся с каким-то непонятным чувством тревоги. Долго думал: что же случилось? Наконец вспомнил: ах вот оно что! Тамарка-то Иванова… изменила мне…

Стало еще горше, я даже поплакал маленько. И припомнил, как недавно ходил к матери на ферму, где и Тамарка тогда работала дояркой. В мамином коровнике мне все нравилось. Я любил запахи навоза и парного молока, перемешанные с тончайшим ароматом лугового разнотравья. Особенно любил время дойки коров.

Вот в одном конце коровника дзынькнули первые тугие струйки молока о пустой подойник. Такой же звук, как эхо, повторился в другом месте, еще и еще, — и вот уже всё полутемное помещение наполнилось тихим звоном, постепенно переходящим в журчание весенних ручьев.

Я стою за маминой спиною. Ее руки неуловимо мелькают под выменем коровы, в подойнике буйной опарой вздымается белая шапка пены и витые струи уже не звенят, а сытно урчат, глубоко пробивая пену…

Я направился в сенник, что стоял поодаль от коровников, проверить расставленные на крыс капканы. За плотно прикрытой дверью услышал какую-то возню и глухой, сдавленный плач. Я изо всей силы торкнул ногою в дверь. Из темноты выскочила Тамарка, тиская на груди разорванную кофту. Она дико зыркнула на меня и, громко всхлипывая, бросилась прочь.

Шкандыляя на негнущейся ноге, из сенника вышел Илюха Огнев. Маленькое птичье лицо его было в кровавых царапинах.

— Што тебе здесь надо? — заорал он, увидев меня.

И начал длинно материться, неразборчиво гундосить в нос. Мне всегда казалось, что чисто говорить Илюхе мешают зубы. Крупные, желтые, они лезли наружу, будто у Илюхи полный рот жареных тыквенных семечек. Потому и верхняя губа постоянно ползла к носу в звероватом оскале…

И теперь, лежа в постели, я пытался как-то связать этот случай с Тамаркиным замужеством. Но ничего у меня не получалось. Взрослые говорят: если выходить за человека замуж, надо его любить, размышлял я, а какая же это любовь, если Тамарка поцарапала Илюхе всю морду? Да, ну а что такое любовь? Вот я до вчерашнего дня любил Тамарку, мог бы и в прорубь сигануть, если б она сказала. Дурак, конечно, был. Что в ней хорошего? Глаза? Так они блестят, как стекляшки у плюшевого медвежонка — только и всего. Нет, любовь — это что-то не то…