Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

Вечером Дедковскому также принесли малявы. Он занялся их прочтением и написанием ответов. В отличие от других — тех, кто, прочитав, медленно рвал записки на мелкие кусочки и выкидывал в туалет или жёг их над дючкой (параша, туалет), непрочитанные малявы он хранил под подушкой, а прочитанные складывал в большую прозрачную пластмассовую коробку с непрозрачной крышкой. А потом уже, несколько дней спустя делал ревизию и всё ненужное выбрасывал в мусорное ведро.

Прошла вечерняя проверка, и было слышно, что к камере кто-то подошёл, и Дедковский направился к кормушке. Потом резко развернулся, сделал несколько шагов и сказал мне:

— Тебя, — как будто позвал меня к телефону.

Я неуверенно подошёл к кормушке и заглянул за еле качавшиеся от сквозняка полоски полиэтилена. В коридоре было темно, но было видно форменные брюки и низ чёрной куртки из кожзаменителя.

— Шагин И.И.?

— Да, — нерешительно сказал я.

— Руку давай!

Я протянул в кормушку руку, и пришедший вложил мне в руку записку.

На свёрнутом листе бумаги в клеточку было написано: «Шагин И.И.». Записка была запаяна в целлофан из-под сигаретной пачки. Дедковский наблюдал за мной. Я присел на свою нару и протянул записку Дедковскому. Я сказал ему, что у меня тут, в тюрьме, нет ни друзей, ни знакомых, а также у меня нет никаких секретов от сокамерников, и поэтому все приходящие мне записки я прошу читать вслух. Дедковский взял записку и снял с неё целлофан. Славик начал читать вслух записку, но потом передал её мне. Текст записки был примерно следующий:

«Игорёня, привет!

Понятно, что мы тебя оговорили. Так нужно было (после этого предложения была нарисована маленькая пятиконечная звёздочка). Костик будет всё брать на себя. Но ты понимаешь: нам нужны деньги. С тобой в камере сидит Славик, представляется Студентом, что он из России. Это курица. Будь с ним предельно осторожен.

Лёха Рыжий».

Звёздочка в записке, как мне объяснил Дедковский, обозначала слово «мусорá». Но слово «мусорá» в записках не применялось, а ставилась звёздочка — может, ещё и потому, что несущий записку милиционер мог её прочесть и выкинуть. Или она могла попасть в оперчасть — и оперá за «мусорóв» могли спросить серьёзно.

Пока я читал записку, Дедковский ходил туда-сюда по камере.

— А кто такой Лёха Рыжий? — спросил он.

Я рассказал Дедковскому, кто такие, судя из текста записки, Лёха Рыжий и Костик и какие у меня с ними были на свободе взаимоотношения. А также о том, что мне сказал Раков, а именно — что они теперь меня заберут с собой и будут доить в тюрьме.

Дедковский снова стал туда-сюда ходить по камере.

— Ты можешь эту записку дать мне? — сказал он.

Я сказал, что хочу отдать записку адвокату.

— Я верну, — сказал Дедковский, — я хочу её показать своему адвокату.

Я взял с Дедковского слово, что он вернёт мне записку, и отдал её ему. На следующий день он спросил у одного из своих знакомых контролёров и сказал, что Лёха Рыжий (Маркун) и Константин (Стариков) сидят на этом же этаже в больших камерах 69 и 64.

— И что это вполне может быть не случайно, что их разместили поблизости с тобой. Эта записка очень даже неплохая для тебя и твоего адвоката, — сказал Дедковский.

Я спросил его, не заберут ли её у меня, когда я буду нести эту записку адвокату. Он сказал, что не заберут, и чтобы я записку не прятал, когда понесу на следственку, а просто положил её в кулёк вместе с папкой, ручкой и бумагой. А также добавил, что здесь не обыскивают — только когда возвращаешься от адвоката.

— А там адвокат пускай заберёт записку с собой, его обыскивать не будут, — сказал мне Дедковский.

Показав своему адвокату, который снова посетил его на следующий день, Дедковский вернул мне записку.

Через несколько дней и меня — уже после обеда — заказали к адвокату. Когда я прошёл через ведущую с этажа на лестницу дверь, то на площадке увидел Старикова, которого, видимо, не заметил в коридоре и который вышел раньше меня. Будучи в два раза худощавее, чем прежде, он казался меньшего роста и выглядел как тень. Я и Стариков стояли рядом. Он сказал мне, что теперь всё это кому-то нужно брать на себя и что делать это будет он. А заниматься этим, видимо, с милицией будет Маркун.

— Маркун об этом с тобой будет говорить, — сказал Стариков.

Я сказал, что ни с кем ни о чём говорить не буду, и особенно с Маркуном. А также, что если он ничего не совершал, то ничего не следует на себя брать, и особенно по чьей-либо просьбе или совету.

— Но тогда тебя не выпустят, — сказал Стариков.

— Ты не думай обо мне, а думай о себе, — сказал я, — и лучше всего просто говори правду.

Когда я увиделся с Владимиром Тимофеевичем, то отдал ему записку и рассказал о разговоре со Стариковым.

И когда, после того как Владимир Тимофеевич передал мне бутерброды и пожелания от Оли и мамы, в кабинет заглянул Маркун и сказал, что хочет со мной поговорить в туалете, адвокат сказал, что лучше избегать их и ни о чём не говорить. А потом попросил увести меня и сам убедился в том, чтобы меня закрыли в боксик. Но через пять минут в этот же боксик посадили Маркуна. Он сказал мне, что к нему также приходил адвокат, что мы с ним были в соседних кабинетах и что он уже давно отказался от показаний, поскольку ему сами мусорá сказали сделать это, потому что они поняли, что он пиздит. Однако теперь кому-то нужно это брать на себя, и сделает это Стариков. Потом Маркун спросил, получал ли я от него маляву. Я сказал, что нет.

Когда меня привели в камеру, я и об этом рассказал Дедковскому, который объяснил мне, что на следственке я не только встречусь с Маркуном, или Стариковым, или со всеми теми, кто проходит по делу, но могут даже на несколько человек-подельников и их адвокатов дать один кабинет, как и следственные действия могут со всеми проходить одновременно и каждый будет из коридора или боксика, где находятся все вместе, вызываться на допрос по одному. И бывает такое, что следователь, при условии, что все в сознанке, оставляет в кабинете подельников, чтобы те оговорили свои роли и уточнили разногласия; или обвиняемого с потерпевшим, чтобы не было разногласий в показаниях, чтобы побыстрее закрыть дело и передать его в суд.

Поэтому, когда меня через несколько недель вызвал следователь, я в протоколе допроса указал, что, так как мои показания пересказываются теми, кто проходит по делу, которые между собой могут встречаться и общаться, знают мои показания и согласовывают между собой свои, и чтобы избежать последующей возможности меня оговаривать, я подтверждаю все предыдущие свои показания, а следующие буду давать в суде. После того, как я и мой адвокат подписали протокол допроса, меня увели в камеру. А буквально на следующий день — вероятно, как ответ на такую мою позицию — в газетах и по телевидению снова зазвучали пресс-конференции о моей виновности в инкриминируемых мне преступлениях.

Когда, отдав записку адвокату, я вернулся в камеру, там с Дедковским и Сергеем Наркоманом находился ещё один человек. Он разместился на нижней наре напротив стола. Его звали Вова. Он был низенького роста, с тонкими худыми ногами, в тапочках, носках, шортах до колен, футболке и блейзере, который не снимал в камере. Его наружность вызывала отвращение. Нос у него был асимметричный, губы тонкие, глаза бегали из стороны в сторону, как будто что-то выискивая и высматривая по углам. Сергей, когда не ездил на суды, практически целыми неделями не слезал с нары. Он занимался своими делами и испытывал некоторое безразличие к сокамерникам, но и он на Вову смотрел криво. Дедковский смотрел на Вову с ярко выраженным презрением. А когда тот без определённых причин и повода на прогулке мне сказал, что на лагерях говорят, будто за Князева будет с меня спрос, Славик при взгляде на него стал морщить нос. Однако в разговоры с ним, с какого лагеря он приехал и что делает в следственном корпусе, не вступал.

Вова весь день в камере проводил лёжа на наре, на прогулке «тасуясь» от стены до стены, либо курил, сидя на лавочке. В камере, за исключением меня, он ни с кем не общался.