Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

Но помимо прихода адвоката с небольшими лакомствами и новостями от родных и близких людей, сам выход из камеры на следственный корпус был как временное перемещение в другой мир — ближе стоящий к свободе и человеческому обществу, к которому вёл, а точнее, от которого уводил подземный туннель. На следственку приходили гражданские люди, адвокаты и следователи, общественные защитники из родственников осуждённых, секретари и секретарши судов, молоденькие симпатичные девочки, которые ознакамливали обвиняемых с материалами уголовного дела. И если выводные Коля и Шариков знали, что ты либо лучший друг оперчасти, либо, напротив, не посещаешь её, то тебя могли после посещения адвоката не закрывать в бокс. И ты мог подолгу пропадать в кабинетах первого этажа. На следственке женщина в белом фартуке, надетом поверх пальто, продавала горячие пирожки и кофе из столовой СИЗО-13, и если адвокат заплатил ей заранее или у тебя были деньги, обращение которых было запрещено, но которые в том или ином количестве были у многих, ты мог купить пирожков в камеру или угостить своих новых знакомых. А в туалете можно было купить и напитки покрепче (а иной раз и травку) и тут же распивать их в кабинете. Или, если уплачено заранее, забрать в пластиковой или прямо в стеклянной таре в камеру. Конечно, не обходилось и без оперских шмонов, напоминавших хищную рыбу, ворвавшуюся в стаю малька. Но после того, как улов был обретён — молодой адвокат, пытавшийся подзаработать на спиртном, или скинутый в урну «ганджубáс» (травка), — круги на воде возвращались в прежнюю гладь, а обитатели нижнего этажа следственного корпуса — к своим компаниям, интересам и уголовным делам.

На следственке можно было встретить людей, которые появлялись или не сходили по разным причинам с экранов телевизоров. Например, Бориса Фельдмана — директора и собственника банка «Славянский», которого закрыли, как он говорил, за то, что кто-то из его подчинённых в протоколе допроса упомянул имя Юлии Тимошенко. И который, если ты просил бумагу, из потёртой авоськи сначала доставал полоску туалетной, потом серой, а потом — один или два белых стандартных листа.

А позже можно было увидеть и саму Юлию Владимировну в потёртых джинсах и белом вязаном свитере с отвёрнутым воротником, курящую и что-то рассказывающую двум малолеткам около туалета. Или большого и улыбающегося, в белых джинсах и белой кофте и чёрного, как гуталин, тянущего руку африканца: «Вы меня должны помнить: я снимался в главной роли в сериале “Кофе с молоком”». А сейчас он был под следствием за торговлю наркотиками.

На следственке можно было увидеть Федура — адвоката, державшегося отдалённо, в дорогом костюме, задумчивого и с бородой. Который, как говорили, не обещал и не решал ничего. И не выходившего из курилки в потёртых брюках и пиджаке Сапоцинского, который, как считалось, разрешал любой вопрос вплоть до цвета стен в камере.

На следственке можно было узнать, кто в какой камере находится, кого выпустили, кого посадили и кому сколько дали. А также обсудить последние политические новости, решить вопрос с последующим содержанием в той или иной камере или найти себе адвоката. Жизнь на следственном корпусе била ключом, и каждый заключённый из камер следственного изолятора под тем или иным предлогом старался туда попасть.

Через несколько дней Руслан сходил к адвокату, сказал, что его девушка созвонилась с Олей и что в ближайшее время он пойдёт с Ирой на свидание. Словам его благодарности мне и Оле не было конца. А из его глаз снова текли слёзы. Видя моё расположение к Сергею Футболисту (тот был цивилизованным человеком, хотя и немного лицемерным; правда, к лицемерию в той или иной степени в тюрьме обращался почти каждый, особенно поначалу), хотя я старался относиться в камере к каждому одинаково и не обделять никого вниманием, и узнав, что Сергей тоже занимался каким-то видом восточных единоборств и тоже знал замысловатые японские названия ударов, Руслан стал навязывать во дворике Сергею спарринги, где, хотя и был ниже ростом, ногами молотил его от души, предлагая вместе в камере тренироваться и вместе набивать мозоли на костях голеней ног об угол доски лавочки. Сергей же от этого уклонялся и старался всё больше и больше держаться от Руслана в стороне.

Через несколько дней Руслан пошёл на свидание и отсутствовал три дня. Со свидания он вернулся счастливый. И снова на его глазах были слёзы. Он сказал, что его девушка обещала ждать. Кроме того, он принёс две большие клетчатые сумки и сказал, что ему нужно дать несколько пачек сигарет контролёрам, которые ему помогли их донести. Затем начал выкладывать содержимое сумок на нары и выставлять на стол. В сумках были шоколадные конфеты в коробках и шоколад, которые из Санкт-Петербурга поездом передала моя мама, разные консервы, открывавшиеся без ключа, колбаса и мясо в нарезке и целиком в упаковке, разные салатики и домашние продукты, котлеты, домашняя колбаса, жареное мясо и курица-гриль, купленные в магазине домашней пищи, красная рыба — сёмга, горячего и холодного копчения скумбрия. А также белая скатерть, сервиз из стеклянных тарелок и чашек, набор мельхиоровых ложек, вилок и ножей, хрустальные рюмки и фужеры для коньяка, салфетки, кока-кола, бутылка «Хеннесси» и несколько бутылок водки «Союз Виктан».

Каждый ел и пил, что хотел, а вечером, изрядно выпивший и снова со слезами на глазах, меня к туалету подозвал Руслан и сказал, что он так больше не может и должен мне кое-что сказать.

— Я мусор, — сказал он.

— Ну и на здоровье, — сказал я,— большое тебе за всё спасибо!

На следующее утро Руслан аккуратно сложил в полиэтиленовый пакет все стеклянные бутылки и отдал их с мусором. А посуду, столовые приборы и хрусталь сложил к себе под нару в сумку, которую в этот же день при обыске отшмонали. Руслан не говорил мне, на кого он конкретно работает. Хотя меня это и не интересовало. Руслан рассказал, что он уже осуждённый и должен находиться на лагере, но его попросили остаться и поработать здесь. Он сказал, что сотрудничать начал на свободе, когда его приняли с пистолетом, и человек ему помог. Потом этот человек ещё не раз выручал. И он, Руслан, очень сожалеет, что в этот раз он человека очень подвёл. Но если бы не этот человек, как сказал Руслан, то ему бы дали в суде за вооружённые ограбления, бандитизм и другое не десять лет, а пятнадцать, и ниже уже не могли. Руслан сказал, что пишет на меня бумаги, но ничего такого — только то, что я говорю в камере, — и предложил писать вместе (точнее, он будет писать то, что я скажу). Я ответил, что в этом необходимости нет. Точнее — что он может писать с обвинения либо с моих показаний, которые я готовил для суда, если это ему чем-то поможет, и в которых никакого секрета нет. Однако всё же посоветовал Руслану к этому не прибегать, а получать и собирать информацию стандартным способом, что ставило Руслана в затруднительное положение — по его словам, для того, чтобы не поехать на лагерь, а остаться в СИЗО и сидеть в этой камере, нужно что-то давать. Руслан говорил, что он не сидит конкретно под меня, а пишет на всех. Но как-то со мной поделился, что к нему по мне приезжали из Генеральной прокуратуры. И когда он им сказал, что Шагин ни в чём не виноват, ему ответили: «это не Ваше дело». Было понятно, что если не Руслан будет писать бумаги, это будет делать кто-то другой. Больше к этой теме ни я, ни он не возвращались.

Меня посетил адвокат, и я передал Оле и маме большое спасибо, сказал, что всё очень понравилось и было очень вкусно. Адвокат, в свою очередь, сказал мне, что день нашей с Олей росписи назначен на 25 октября. За несколько дней до росписи в вещевой передаче, на которую, в отличие от продуктовой, ограничения по весу и количеству (1 раз в месяц) не распространялись, Оля передала мне лакированные туфли с острым носком и с металлической, под цвет платины, круглой брошью сбоку, покрытой алмазной крошкой, смокинг, шёлковую с желтизной кремового отлива рубашку со стоечкой и галстук-бабочку (обычные галстуки в СИЗО были запрещены, а бабочку пропустили). Всё было поглажено, отпарено и находилось на вешалках-плечиках в матерчатом пакете на молнии.