На Диком Западе

Сиу-оглала, апсароки и шошоны, сделавшись друзьями белых, вместе с тем становились братьями и между собой. Племенная вражда, разделявшая индейские племена и служившая одной из важнейших причин их вымирания, теперь должна была забыться навеки. Разящая Рука, видимо, как раз и преследовал эту цель. Входило ли достижение этой цели в план его дальнейших действий? Был ли им создан наконец этот план? Принадлежит ли он к числу тех людей, которых влекут к себе прерии и полные величия пустыни Дикого Запада — как последнее убежище от человеческого общества, ставшего для них почему-либо невыносимым, или же он явился сюда, храня в душе какие-нибудь заветные мечты и планы?

Кто мог ответить на этот вопрос?

В прериях Запада имя Разящей Руки пользовалось, как мы видели, громкой славой. Его не только любили, но и уважали. Его знали все, но даже его лучший друг, вождь Виннету, не мог сказать, что его удерживало вдали от цивилизованного общества. Впрочем, индейцу не пришло бы и в голову задавать своему другу подобные вопросы, для краснокожего вождя немыслима никакая другая жизнь, кроме жизни под открытым небом, в привольных бесконечных пустынях, — жизнь, полная опасностей и приключений.

Множество белых, испытавших эту жизнь, не возвращались в цивилизованное общество. Но то были люди без всякого образования, обладавшие лишь широкой натурой и твердым характером.

Разящая Рука был, несомненно, человек образованный. Неужели его никогда не влекло в среду себе подобных, и жизнь среди дикарей и грубых авантюристов могла его удовлетворять?

Едва ли. По крайней мере, взглянув на него, когда он, несмотря на свою железную натуру, утомленный событиями последних дней, сидел около костра, разложенного индейцами, — можно было смело сказать, что этот человек не чувствует себя ни довольным, ни счастливым. Наоборот, в выражении его глаз светилась нескрываемая тоска, а мужественное лицо становилось печальным.

Все остальные его спутники, спасенные благодаря ему, были веселы. Даже всегда сдержанные и спокойные индейцы поддались всеобщему веселью.

Виннету один хранил суровый вид. Он слушал беспечную болтовню бледнолицых, но не принимал в ней участия.

— У великого вождя, — обратился к нему Толстый Джемми, — должно быть много воспоминаний. Отчего он не поделится ими со своими братьями?

— Воин не для того совершает подвиги, чтобы рассказывать о них! — произнес Виннету.

— Напротив, подвиги героев поучают юношей, — заметил Бауман.

— Так пусть Гроза Медведей расскажет, откуда он получил такое прозвище.

Бауман улыбнулся.

— Расскажите, Бауман, в самом деле — это должно быть интересно! — заметил Разящая Рука.

Его желание было поддержано всеми.

— Извольте, — согласился Бауман, — хотя и должен вас предупредить, что это прозвище присвоено за весьма сомнительный подвиг. Около двадцати пяти лет тому назад я гостил в вигваме одного апачского вождя. В то время я был сильнее, выносливее и, конечно, проворнее, чем теперь. Я участвовал в охотах, которые проводили мои друзья-индейцы, и слыл за искусного стрелка. Однажды, когда мы только что возвратились с большой и удачной охоты, нам сообщили, что в наше отсутствие двое из самых отважных юношей, оставшихся для охраны деревни, были растерзаны двумя медведями, бродившими около селения. Так как для охраны было оставлено всего шесть воинов, то остальные четверо не сочли себя вправе бросить селение и идти на поиски зверей. Сами мы и наши лошади были страшно утомлены, поэтому было решено отложить охоту до утра. На эту охоту, которая вместе с тем была и местью за павших, должны были отправиться лучшие охотники, потому что предприятие было чрезвычайно трудным и опасным. Ночью, когда деревня заснула, я потихоньку встал, взял свой карабин и направился к горам, в которых, по общему мнению, скрывались звери. С первыми лучами рассвета я подходил уже к подножию холмов. Чтобы лучше рассмотреть местность, я решил взобраться на гигантский дуб. Снизу на громадном дереве не было ни сучка, так что влезть на него было довольно трудно. Чтобы карабин не стеснял моих движений, я оставил его у подножия дуба и, цепляясь руками и ногами, полез наверх. Прошло с полчаса, прежде чем я добрался до первой ветки и, сев на нее верхом, посмотрел вниз. Какой же ужас охватил меня, когда я увидел у подножия дерева двух огромных черных медведей, старательно обнюхивающих мое ружье! — Бауман остановился.

— Воин не должен выпускать ружье из рук, — поучительно заметил Виннету.

— Теперь и я держусь этого правила, — отвечал Бауман, — но тогда я был еще новичком. Обнюхав мое ружье, медведи заворчали и осторожно друг за другом стали взбираться на дерево. Положение мое было критическим: в руках у меня был только охотничий нож, позиция моя была крайне неудобна — нечего было и думать о бегстве. Ползком я пробрался почти до конца толстой полузасохшей ветки и с ужасом наблюдал, как мои страшные враги с глухим ворчанием поднимались все выше и выше, осторожно цепляясь за кору своими крепкими ногтями. Я уже считал себя погибшим, как вдруг неожиданная мысль пришла мне в голову. Я поспешно схватил свой рог с порохом и пополз к началу ветки, к тому месту, где она прикреплялась к стволу, и здесь высыпал почти все содержимое моей пороховницы. Возвратившись на свое старое место, к концу сука, я насыпал пороховую дорожку и, приготовив трут, стал ожидать своих врагов. Оба достигли моей ветки почти в одно и то же время. Но лишь только лапы их попали на ветку, как я высек искру. Раздался страшный удар, который чуть не сбросил меня самого. С диким ревом опаленные, пораженные медведи полетели вниз с высоты около пятидесяти футов. Соскользнуть с дерева было для меня делом двух минут. Когда я спустился вниз, то оба медведя, ошеломленные страшным ударом, лежали без движения. — Бауман замолчал.

— Что же, отец, — нетерпеливо заметил Мартин, — ты, конечно, убил их?

— Нет!..

— Почему же?

— Я разрезал мое лассо и крепко связал их. Затем я улегся в тени дерева и стал ожидать своих друзей-апачей. Медведи между тем очнулись. Я от души смеялся, видя фокусы, которые они проделывали, чтобы освободиться от пут. Но их усилия были тщетны, а дикий рев, которым они наполняли окрестности, должен был направить ко мне моих друзей. Они наконец прибыли — и надо было видеть их изумление при виде этой картины! Благодаря этому случаю за мной утвердилось прозвище Гроза Медведей. Предоставляю вам судить, насколько справедливо я им пользуюсь!..

— Мой брат, — заметил Виннету, — носит еще другое прозвище — Истребитель Жизни…

— Да, потом мне случалось охотиться как следует. Однако пора отдохнуть — наших рассказов не переслушаешь всех…

Через час лагерь уже спал крепким сном. Несмотря на заключенный союз, каждое из индейских племен, по обычаю, расположилось отдельно друг от друга. Ближе всех к Пасти Ада раскинулся бивак сиу-оглала. Огнедышащая гора рокотала не умолкая, так что вблизи нельзя было разобрать человеческого голоса. Временами, когда из жерла вулкана со свистом и грохотом вылетала масса грязи и пара, земля содрогалась.

Но всем было знакомо это явление, и никто, за исключением Разящей Руки, не придавал ему никакого значения. Опытному охотнику казалось на этот раз, что вулкан чересчур неспокоен. Он с вниманием прислушивался к его тяжелым вздохам и клокотанию и все больше и больше убеждался в том, что готовится сильное извержение.

Он встал со своего места и подошел к Виннету.

— Ты слышишь, — спросил он тихо, — как клокочет гора?

— Слышу! — отвечал удивленный вождь.

— Сегодня она чересчур неспокойна.

Индеец несколько минут внимательно прислушивался.

— Мой брат прав, — отвечал он, — Злой Дух сегодня дышит сильно. Но чего опасается Разящая Рука?

— Я боюсь извержения… Видишь ли…

Охотник не успел закончить: раздался адский грохот, земля содрогнулась, из жерла вулкана вырвалось ослепительное пламя… Подножие горы заколебалось, и вместе с прорвавшимся на новом месте потоком лавы тучи камней полетели вверх.