Агафья Тихоновна

Это на сцене только так считается, будто я слышу, а другой стоит рядом и не слышит. Иван Кузьмич, конечно, все это слышал и принял за шутку, и как бы улыбнулся.

«Ну, я оставляю вас в приятном обществе!» — Значит, его приятель сейчас уйдет, и мы останемся одни наедине. «Смелее! — говорит. — Смелее!» — Не поняла, кому это он сказал, Ивану Кузьмичу или мне. И ушел. И мы остались вдвоем…

— Прошу покорнейше садиться.

Он сел, а я села напротив него.

— Вы, сударыня, любите кататься? — спросил он по прошествии времени.

— Как-с кататься?

— На даче очень приятно летом кататься в лодке.

— Да-с, иногда приятно со знакомыми прогуливаемся.

— Вы, сударыня, какой цветок больше любите?

— Который крепче пахнет-с: гвоздику.

— Дамам очень идут цветы.

— Да, приятное занятие…

— Вот скоро будет екатерингофское гулянье.

— Должно быть, веселое будет гулянье!..

Не знали мы, не знали мы, что не встречать нам этот праздник вместе…

— Какой это смелый русский народ!

— Как?

— А работники. Стоит на самой верхушке… Я проходил мимо дома, там щекатурщик щекатурит и не боится ничего.

Но тут Иван Кузьмич вдруг забарабанил пальцами по столу, взял свою шляпу и стал раскланиваться.

— А вы уже хотите…

— Да-с, говорит. Извините, что, может быть, наскучил вам.

— Как-с можно! Напротив, я должна благодарить за подобное препровождение времени.

На эти слова он улыбнулся. И так хорошо!

— А мне так, право, кажется, что я наскучил.

— Ах, право нет!

— Ну, так если нет, так позвольте мне и в другое время вечерком когда-нибудь…

— Очень приятно-с…

Какой достойный человек! — думала я. Как приятно с ним говорить! Какой превосходный человек!..

А дни летят, а сердце так бьется, что изъяснить трудно. Везде, куда ни поворочусь, так вот и стоит Иван Кузьмич.

Точно правда, что от судьбы никак нельзя уйти. Хотела было думать о другом, но чем не займусь — пробовала сматывать нитки, шила ридикюль — а Иван Кузьмич все так и лезет в руку.

И вот, наконец, явился он еще раз. И сразу, по всему его виду мне стало ясно, что он пришел просить моей руки.

— Я пришел к вам, сударыня, изъяснить одно дельце, — проговорил он. — Только я хотел прежде знать, не покажется ли оно вам странным?

Я потупила глаза, словно и не понимаю, в чем дело.

— Что же такое?

— Нет, сударыня, вы скажите вперед: не покажется ли вам странно.

— Пожалуйста, как можно, чтобы было странно, — от вас все приятно слушать.

— Но пусть лучше я вам скажу когда-нибудь после, — не решился все же Иван Кузьмич.

— А что же это такое? — спросила я в надежде, что он все-таки решится.

— А это… Я хотел было, признаюсь, теперь объявить вам это, да все еще как-то сомневаюсь.

В это время вошел его приятель и говорит:

— Господи, ты боже мой, что это за человек! Это просто старый бабий башмак, а не человек, насмешка над человеком, сатира на человека!

Но я сделала вид, что ничего не слышала, и спрашиваю, как будто ничего и не было:

— Отчего же вы сомневаетесь?

— Да все как-то берет сомнение.

Тогда, наконец, его приятель сказал:

— Как это глупо, как это глупо! Да вы, сударыня, видите: он просит руки вашей, желает объявить, что он без вас не может жить, существовать. Спрашивает только, согласны ли вы его осчастливить.

А я не знаю, отвечать на это или нет, потому что ведь не сам Иван Кузьмич мне это сказал, а другой человек. И все же я осмелилась ответить, словно бы это спрашивает не он, а сам Иван Кузьмич.

— Я никак не смею думать, чтобы я могла составить счастие… А, впрочем, я согласна.

И вот его приятель соединил наши руки и сказал:

— Ну, Иван Кузьмич, поцелуй свою невесту. Ты теперь можешь это сделать. Ты теперь должен это сделать. Ничего, ничего, сударыня, пусть целует.

Тогда и он воспрянул духом, Иван Кузьмич.

— Нет, сударыня, позвольте, теперь уж позвольте!..

И поцеловал меня со спешки не в самые губы, но почти что… И взял за руку, и я даже не сразу смогла понять, что он сказал.

— …ясная ручка! Отчего это у вас, сударыня. такая прекрасная ручка?.. Да позвольте, сударыня, я хочу, чтобы сей же час было венчанье, непременно сей же час!

— Как, сейчас! Уж это может быть очень скоро…

Но Иван Кузьмич — подумал бы кто! — не согласился со мной.

— И слышать не хочу! Хочу еще скорее! Чтобы сию минуту было венчанье!

Надеваю венчальное платье — немного располнела, но, быть может, Иван Кузьмич это и любит? Есть хочется. Наверное, Иван Кузьмич тоже голодный… И надо уже выходить к нему, и сама не знаю, что со мной такое! Опять сделалось стыдно, и я вся дрожу! Выхожу в комнату, где он меня ожидал — а его нет.

— Да где же это он… Куда ж он вышел?

— Куда ушел Иван Кузьмич?

— Да он тут.

— Да где же тут?

— Да ведь он тут сидел в комнате.

— Да ведь нет его, ты видишь.

— Да ведь из комнаты он тоже не выходил — я была в прихожей.

Тут влетает его приятель, мы к нему:

— Ивана Кузьмича нет.

— Как нет? Ушел?

— Нет. И не ушел даже.

— Как же и нет, и не ушел?

Тогда я крикнула на улицу:

— Где Иван Кузьмич, никто не видел?

— Да они-с выпрыгнули в окошко.

— В окошко?..

— Да-с. Потом, как выскочил, взяли извозчика и уехали.

Трудно поверить, невозможно поверить, а я уже знала, что так оно и есть. И мало ли тому причин? Он привык жить один. Наверное, ему страшно было и думать о женитьбе. На всю жизнь, на весь век связать себя? Все кончено, все сделано, через минуту и под венец? Я ведь это понимаю… И главное — он боялся того, чего совсем не следовало бояться. Потому что я никогда не посмела бы его обидеть… Зову в окошко: «Иван Кузьмич! Иван Кузьмич!» Кричу уже: «Иван Кузьмич!» А на улице смеются. Вся улица покатывается. До сих пор все хохочут. «Вон невеста, от которой жених в окошко выпрыгнул!» Если бы он еще в дверь вышел. Вот же дверь!

Конец