Маленькая война

— К-курить нема? — у рыбака зуб на зуб не попадает. Удочку он спрятал в кустах у реки. От холодной воды руки у Петьки всегда красные, в цыпках, — грязь въелась под кожу.

— Полет норм!..

Кепку ему на уши, чтоб не болтал почем зря!

В церкви, пусть заброшенной, кощунствовать грех. А Гагарин — бог. И улыбка у бога хорошая. Любой пацан во дворе — да что там, в городе! — без запинки отбарабанит биографию Юрия Алексеевича. Когда он полетел в космос, все вывалили во двор, загомонили, побросали кепки вверх. Мужчины пустили по кругу бутылку. Участковый по прозвищу Батиста, краснорожий и кривоногий старшина, от избытка чувств пальнул из пистолета, а потом сокрушался: за патрон надо было отчитываться. Его успокоили — вынесли из дома патроны того же калибра и запасной магазин к трофейному парабеллуму. Женщины и мама плакали. Думали, что наступил коммунизм.

Этим летом тоже был шум: в космосе очутились Николаев и Попович, — но пальбы уже не было. Зато Фидель, говорили, салютовал космонавтам на другом конце шарика. Всей обоймой. Самолично. Вот что значит барбудос! Они и америкашкам дадут под зад в Карибском море! В позапрошлую субботу мужики из нашего барака писали письмо Фиделю. Перечисляли награды и рода войск. Пока что с Кубы не ответили: там у них заварушка намечается. Американский империализм вконец обнаглел. У мамы в цехе был митинг. «Руки прочь», значит. Маме, как ударнику комтруда, дали слово, а она заплакала, испугалась чего-то…

— Батя заходил? — клацнул зубами Петька.

— Как обычно.

— Не говори Хромому про рыбалку, — затараторил он. — Если б не она, чес-слово, не встал бы! Я рыбу еще ни разу не проспал! Думаешь, спать неохота? Батя мамку всю ночь гонял, хотел к Батисте бежать, да мамка не дала. Синяк у ей, у мамки-то…

Петька Окурок — заядлый рыбак. Прошлым летом он в поисках червей подрыл забор у кладовок, и тот рухнул. Дворовая общественность в лице старосты Кургузова, непьющего персонального пенсионера, грозилась писать куда следует. Петька был нещадно выпорот отцом, поросячий визг Окурка разносился по всей округе. И еще. Однажды, когда мы с мамой сидели без денег, Петька приволок ведерко хариусов.

— Ладно, не скажу.

— Полет нормальный! — Петька нашел окурок и, счастливый, попыхивает.

Я смотрю на город. На заводских трубах трепыхаются рваные простыни тумана. Ночь капитулирует. 7:18. Розовый шар едва касается островерхих гор и лопается ослепительными брызгами. Искристые капли солнечной влаги оседают на крышах и окнах, на кончиках антенн, строительных кранов и удочек заядлых рыболовов.

И в тот же миг золотом вспыхивает река. Я закрываю глаза. Драка начнется в сумерках.

— Чего ты? — шепчет Петька. Он дрожит.

— Солнце, не видишь?

— Вижу… — не сразу отзывается Петька. — Щас бы в колокол, а?

Встречный ветер ерошит чубы. Подобно большому кораблю, город плывет в пылающем мареве рек. С капитанского мостика видно далеко. Улицы корабля оживают. Бежит трамвай, урчат автомобили, люди-мураши потянулись к муравейнику-базару. Всюду кумачовые пятна — нашей революции исполняется сорок пять. Я люблю город. Знаю, вблизи он не так красив. С деревянными тротуарами и бараками, яблоками конского навоза на асфальте, пылью и очередями. Но это мой город. Мой, понятно?..

Неожиданно Петька кричит благим матом. Окурок прижег ему пальцы. И поделом. Нечего зевать в дозоре.

На мосту течет жидкий ручеек прохожих. В руках у них мирные авоськи. Детская коляска. Одинокий велосипедист. Девочка с собакой. Двое с удочками… Стоп! На мосту вооруженная колонна! Тьфу, да это пионеры тащат металлолом. Их обгоняет трамвай. Но в него заудинская шпана с палками и прочим боевым скарбом не сунется. Пассажиров пугать — милицию кликать.

— Да кому эт надо! — морщится Петька. — Зауда спит детским сном… Слышь, лейтенант! В-в-ва…

Честно говоря, я бы с удовольствием отпустил Петьку. Толстые стены излучают январскую стужу. Колокольня наполовину замурована, но сквозняк чувствительный. После рыбалки, видать, особенно. Щебень, мусор, останки голубя под ногами. Надпись: «Дурак!» Обрывок веревки под куполом. Тоска.

И почему это на колокольне нет колокола?

— С утра не жрамши… — ноет Петька. От него воняет рыбой и дезертирством.

И торчать ему, горемыке, на форпосте, пока не сменят. И кто?! Борька-засоня. Покидаю товарища скрепя сердце. На войне как на войне…

Никто не знает, из-за чего сыр-бор и сколько лет война эта длится. Наверное, вечность. Когда я явился в этот мир, он уже враждовал. Боевое крещение получил в детском саду — вражеский младенец укусил за нос. Родной двор утешил и научил давать сдачи. Всучил рогатку, позже кое-что потяжелее.

О, месть сладка… Можно простить фингал под глазом, но унижение — никогда.

Заудинская шпана напрягла хилые свои мозги и обозвала нас барбосами. Нас — барбудос, сыновей Фиделя! Самое ужасное — прозвище пошло гулять по Городу. Только великая потасовка смоет наш позор!

Накачавшись злостью, я на всех парах прибежал во двор: «Команданте, полет нормальный!»

8:07. Тайна «полубокса»

Тут мой Боливар усмиряет свой воинственный бег. Навстречу ему балетным шагом семенит Рада. «Рада всегда всем рада». Некоронованная королева при дворе барбудос. Белая шапочка, черные волосы, зеленые глаза.

Со мной что-то происходит. Поднимаю плечи, руки в брюки, походка — что в море лодочка. Эдак рассеянно поплевываю.

— Приветик, Аюр, — взмах сумочки, белозубая улыбка.

Меня назвали по имени! Презрение к женскому полу лопается мыльным пузырем. Губы растягиваются в глупой улыбке. Пятки вместе, носки — врозь.

— Привет, Рада! — счастливый, рычу в ответ.

Хорошее все-таки имя. Точь-в-точь про нее. Меня обдает запахом цветочного мыла и шелестом болоньевой курточки (последний писк моды!). Украдкой провожаю точеную фигурку. Могу поклясться, она и сейчас улыбается. Кому? Всему свету!

С некоторых пор на девчонок гляжу иначе. Сами знаете — как. Смутные желания бередят душу. Сильно подозреваю, что мои прыщавые соратники испытывают те же муки. Но кто же признается? Смельчака ждет худшее из наказаний — град насмешек.

Очнувшись от гипноза, устремляюсь в штаб. Находится он на роскошном чердаке четырехэтажного Дома специалистов. Высокие его окна и балконы сверху вниз смотрят в мелкие глазницы нашего барака. Я думаю, домам неудобно друг перед другом. Но что делать? Кочегарка и длинный ряд сараев с тыла запирают их во дворе. Нашем дворе.

Хромой Батор ждет в штабе. Хоть бы разок проспал!

— Поздновато… — стучит он ногтем по наручным часам: 8:07. Может, видел с крыши, как я истуканом стоял после улыбки Рады? Меня обдает жаром. Хромой Батор поглаживает шрамы на подбородке. Сердится. Ему можно: он наш команданте. Внимательно выслушивает мой рапорт, переспрашивает про мост.

Пылинки танцуют в косых лучах света. Ботинки пружинят на ковре из шлака. Над головами, царапая железо, ходят голуби. За смотровым окном пошумливает улица. Угол чердака мы отгородили досками и картоном. На столбах — вырезанные из «Огонька» портреты Фиделя, Гагарина, Титова, Гевары. Рядом — намалеванный от руки план города. Зеленый цвет — наша территория, коричневый, за голубой лентой реки — вражеская, нейтралка заштрихована. Скамейка, ящики. Штаб вполне приличный.

Прихрамывая, команданте подошел к карте и заговорил про боевые операции в Санта-Кларе и Плайя-Хирон. Узкое лицо с высоким лбом озаряется вдохновением. Длинноволосый, худой, злой. Вообще-то он жутко начитанный и странный. Расхаживает как раз над своей квартирой. Отец у него — большой начальник, на «Волге» ездит. А одевается Хромой Батор похуже Петьки Окурка. Вот и сейчас напялил на себя рваный свитер. Начал учиться на двойки, хотя до того ходил в круглых отличниках. И хромым-то стал непонятно — взял и прыгнул с кочегарки. Просто так, даже не на спор! Сперва я думал, что это из-за Рады — они живут на одной площадке. Выяснилось, он даже не здоровается с соседкой. При мне благовоспитанная Рада (музыкальная школа и балетный кружок) обозвала его хулиганом. Тот лишь усмехнулся.