Великий тес

— Слыхал, да не все! — усмехнулся Яков. — Прошлый год, по жалобам якутских и амурских служилых, он вернулся в Илимский за приставом с московским дворянином Зиновьевым. Сам едва ли не в кандалах, а так складно брехал, что в Илимском и в Енисейском острогах толпы промышленных, гулящих и казаков его на руках носили. Про Даурию выспрашивали, а он говорил: «Чего нищенствуете? Идите на Амур. Там богатство за человеком гоняется, а не человек за ним!» Сказывал, что старый стрелец Алешка Олень и пасынки твои, Емеля с Петрухой Савины, — там.

А сам Ерофей был в шелковых одеждах, сабля каменьями разукрашена, аршинная шапка из черных соболей. Воевода против него — босяк. Пашков поскорей его с Зиновьевым из Енисейского острога выпроводил, потому что заводилась смута от прелестных Ерошкиных сказок. — Лицо Якова напряглось и побагровело. Он опасливо оглянулся на шедших казаков. — В тот же год и побежали люди всяких чинов: в одиночку и ватагами. Сперва из Илимского и Якутского уездов. После и из Енисейского.

Прошлый год бежали казаки Проньки Кислого. С ними шестьдесят казаков и пашенных. Потом бежал Васька Черкашин с полусотней. Служилые Давидки Егорова Кайгорода и Федьки Баранова бежали, но их поймали и били. Илимский воевода послал в погоню за беглецами стрелецкого сотника Анциферова! — Яков опять зыркнул по сторонам и придвинулся к отцу: — Ушел он в Дауры со всем отрядом. Знаешь хоть, — пытливо и недоверчиво взглянул в глаза отца, — что сорок служилых Верхоленского острога собрали круг, со знаменем и с хоругвями самовольно ушли к Бекетову.

Иван Похабов в недоумении замотал головой. Он не слышал этого, но, зная ум Петра Ивановича, не поверил сказанному.

— Нынче по всей Лене смута, — с горячностью продолжал сын. — Михейка Сорокин ей главный заводчик. А с ним, по слухам, три сотни служилых, гулящих и пашенных. Грабят торговых, осадили Илимский, идут в Дауры, на дальнюю государеву службу.

А Якунька Сорокин шел из Енисейского с рожью впереди меня. На устье Илима его встретил брат Антипка. И решили они моих людей сманить в Дауры, а припас отобрать. С помощью Божьей да со стрельцами Заболоцкого, — кивнул в сторону шедшего позади посольского отряда, — отбились мы. Но смута среди наших казаков! — Якунька повел глазами по сторонам. — Пока со стрельцами, держу всех их в страхе! — сжал кулак. — Батюшка помогает! Дай ему Бог! — размашисто перекрестился. — Печенкой чую, терпят пока. Думают, ты нас, атаман, на Витим выведи. А дальше мы и сами уйдем!

Крякнул Иван, запустив пятерню в седую бороду:

— Вот те и кумовья Сорокины! Тридцать лет в одних службах. Седина в бороду — бес в ребро! Не утешились старики. Понимаю! Всех нас манила Сибирь волей, а захомутала службой. Ну, Михейка! Долго терпел. — И встрепенулся с усмешкой, взглянул на сына: — А ведь нынче Афонька Пашков про меня никак не мог не вспомнить?

— Есть и тебе от него грамота, и Митьке Фирсову!

Старый Похабов снова покачал головой. Всколыхнулось в душе что-то давнее, несбывшееся, забытое, что до конца не было вытравлено ни ласками Савины, ни посольством в Мунгалы. Вспоминались смутные мечтания молодости о вольной земле, о подвиге и свободной жизни, которая так не сложилась.

Судьба сполна одарила его высоким чином и должностью, какие в молодые годы на ум не приходили, дала сына, добрую, любимую женщину, каких он не был достоин по грехам своим, недодала самую малость, ради которой взбунтовался Михейка Сорокин.

— Ну, Михейка! — снова пробормотал он.

— Я зачем все так подробно рассказываю? — с обидой в голосе сказал сын. — Афанасий Филиппович возвращает тебе казачье головство. А мне велел во всем тебе прямить, пока не уйду за Байкал. Над всеми людьми и острогами по эту сторону — ты снова голова. Думай, как искоренить смуту.

— Буду думать! — равнодушно ответил сыну старый Похабов. Широкой ладонью сбил на ухо шапку: — Раз уж снова поставлен на головство, надо сходить к московским стрельцам, — оглянулся на посольский струг.

Дворянин по московскому списку и московские стрельцы шли берегом. Два важных посла сидели в струге с царскими подарками. Еще двое стояли на корме и на носу, ловко орудовали шестами. Спотыкаясь на окатыше, острожный конь тянул судно против течения реки.

— Так это мои послы? — удивленно взглянул на сына старый Похабов. — Те, которых я в Москву возил от царевича Цицана!

— Твои! — смешливо кивнул Яков. — Возвращаются на родину с почетным караулом.

— Долго, однако, гостили у царя!

Арефа Фирсов, оставленный братом на приказе, и прежде предлагал Ивану Похабову занять в остроге избу приказчика. Теперь, получив наказную память от воеводы, приказал казакам перетаскать туда пожитки казачьего головы. А тот, оказывая почести царским послам, поселил их в своей избе вместе с Ерофеем Заболоцким. На другой день посольский отряд ушел к Балаганскому острогу. Послы спешили в родные края.

В съезжей избе атаман Яков Похабов читал вслух грамоты и наказные памяти воеводы. Здесь собрались лучшие люди, казачья старшинка и прибывший поп. Все почтительно слушали молодого Похабова. Слушал его и казачий голова. Раздумывая о своем, он недоверчиво хмыкал.

«А самому казачьему голове во всем радеть пользе и прибыли государевой, сменять и сажать приказных, смотреть накрепко, чтобы служилые и промышленные люди зерни и карт не держали и русским бы промышленным по зимовьям и иноземцам грабежа и насильства и утеснений не чинили. А будет кто табак при себе держать, того бить нещадно батогами. А промышленных и торговых людей, самовольно являющихся в братские улусы и тунгусские угодья, гнать и наказывать, праздно шатающихся гулящих людей к делу принуждать».

Казачий голова хмурил бровь: стояла перед его глазами мстительная ухмылка Афанасия Пашкова, не вязавшаяся с его разумными наказами.

— Ну и ладно! — нетерпеливо поторопил сына. — Рыба стынет, — кивнул на разваленного осетра, уставившего длинный нос в красный угол.

— Во славу Божью! — зычно пророкотал поп и перекрестил чарку.

Прибывшие люди не успели выпить за здоровье друг друга, как за дверью

возле крыльца съезжей избы раздался пьяный вопль:

— Похаба, выйди! Что спрошу?

— И кто это так непочтительно? — рассерженно вскинул голову атаман Яков.

— Федька Сувор! Бывший мой кабальный, — смущенно пробормотал Иван. — Уже пьян, стерней!

— Пошли казаков! — строго приказал Яков. — Пусть дадут батогов!

Иван молча поднялся из-за стола. Сутуля широкие плечи под низким потолком, вышел за дверь. За ним сорвался сын. Два подначальных ему десятских, дожевывая на ходу, послушно двинулись за атаманом.

Иван выпрямился на крыльце, расправил плечи, широко расставил ноги, загородив вход в сени. Возле крыльца стоял Федька Сувор. Его изувеченное лицо в растрепанной рыжей гриве волос пылало от пьяного разгульного негодования.

— Чего тебе? — громко спросил Иван бывшего дворового. Осмотрелся по сторонам. Горбун выглядывал из-за амбара, плутовато щурился и смеялся над пьяным Сувором.

Федька, сильно качнувшись, в пику бывшему хозяину тоже уперся руками в бока и с важностью объявил:

— Люди сказывают, коли посадил нас на землю, то должен дать завод на пятнадцать рублей каждому!

— Подь сюда! — поманил его Иван. — Дам!

Федька доверчиво шагнул за посулом. Старый Похабов коротким ударом звезданул его прямо в пылавший лоб. Сувор неловко взмахнул руками и осел на землю, мотая головой с бешеными глазами. Очухавшись, выхватил засапожный нож, с ревом ринулся на сына боярского. Иван схватил метлу на крепком березовом черенке, провернул ее как саблю, выбил из неверных рук засапожник и стал охаживать Федьку помелом.

Выскочившие во двор казаки заломили руки пьяному буяну. Яков пристально, с упреком глядел на отца. Казачий голова, не поднимая на него глаз, сердито бросил метлу и поправил растрепавшиеся по плечам волосы.

— Дурак! — плюнул в сторону скрученного Федьки.

— За такую дурость по закону, нашим мудрым государем данным, надобно вешать на суку, чтобы другим неповадно было! — громко объявил Яков всем сбежавшимся на шум и тихо укорил отца: — А не бесчестить свои седины дракой!