Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

— Давай бросай, и сейчас пидарасить будем!

Я посмотрел на цифры на костях, и тут в камере раздался пронзительный смех — сначала Малыша, а потом Димы. Я взглянул на вошедшего — он был бледный и обмякший, стоял, опёршись спиной на дверь. Тут засмеялся и я, а потом и у новенького появилась на губах улыбка. Получилось действительно смешно — видимо, оперá сказали тому, что по 117-й в камере сразу пидарасят. Это было бы смешно, если бы не было так печально и грустно.

Зашедшего звали Андрей. Он учился на втором курсе института, был из интеллигентной семьи. В компании, как он сказал, девушка согласилась с ним на секс. А потом написала на него заявление, когда он не согласился отдать три тысячи долларов. Так это или нет, потом установит суд. В камере никто об этом не говорил. У каждого было своё горе.

В камеру начали прибывать люди, которые не задерживались больше, чем на два-три дня. То ли потом они возвращались в РОВД, а затем в другую камеру, то ли их увозили на тюрьму. Порой в камере находилось по шесть-семь человек — кому-то приходилось пытаться спать в проходе, а кому-то всю ночь сидеть на краю сцены. Последним, кто задержался на несколько недель, был ещё один Андрей — невысокого роста паренёк с юношескими чертами лица и улыбкой в глазах. Его привезли из РОВД, в котором продержали три дня и где ему пришлось взять на себя велосипед «Comanche». Так как в камере был ещё один Андрей, то к этому мы так и обращались — Команче. Как рассказывал Андрей-Команче, его приятель промышлял кражами велосипедов. И Андрей случайно встретил его в двух кварталах от своего двора. Приятель попросил его продать на рынке, что в нескольких сотнях метров, велосипед фирмы «Comanche». Андрей взял велосипед за руль и покатил на рынок. Но буквально за несколько десятков метров от рынка напротив него на проезжей части у бордюра припарковался синий «Лендровер» с беркутовцами. И один из двух молодых парней-милиционеров, вышедших из задних дверей машины, проходя мимо, подошёл к Андрею и взял велосипед за руль. Как сказал Андрей, вероятно, они увидели его из машины, когда он катил велосипед.

— Твой велосипед? — спросил беркутовец.

— Да, — ответил Андрей.

— А почему за руль катишь?

— Чтобы пешеходов не сбить!

— А почему у рынка?

— Мимо проходил.

— А паспорт есть?

— Паспорт дома!

— А где живёшь?

— Тут, недалеко.

— А с кем живёшь?

— С мамой и папой.

— А кто дома сейчас есть?

— Мама.

— Ну, садись, поехали!

Беркутовец положил велосипед в багажник за задней дверцей, а Андрея усадили на заднее сиденье между двумя милиционерами.

— Показывай дорогу, — сказал Андрею старший патруля.

Андрей показал дорогу к дому, и один из милиционеров поднялся с ним на восьмой этаж и позвонил в дверь его квартиры. Однако никто не открыл, а потом вышла соседка и сказала, что мама Андрея ушла в магазин и велела передать ему ключи. Увидев рядом с Андреем милиционера, женщина была в замешательстве, но беркутовец успокоил её, сказав, что всё в порядке. Вопрос установления личности отпал сам собой, и милиционер с Андреем спустились к машине, где второй беркутовец открыл заднюю дверцу, чтобы отдать ему велосипед. Но тут возвращался домой маленький мальчик — сосед Андрея с девятого этажа, — проходя мимо, увидел велосипед, расплакался и сказал: «Дяденька, это мой велосипед!»

И сказал, что в соседнем дворе незнакомый парень попросил велосипед покататься.

Сосед-мальчик знал Андрея. Но его не опознал — сказал, что это был не он. А когда Андрея отвезли в РОВД, ему пришлось написать явку и взять велосипед на себя. Он сказал, что если укажет на приятеля, то того примут и раскрутят на сто велосипедов. А ещё ему очень неудобно перед мамой своего соседа — он теперь не сможет смотреть ей в глаза.

У каждого проходящего через камеры ИВС была своя история, как, наверное, и судьба, о которой так часто любят говорить в тюрьме. Когда я рассказал Команче свою историю, он улыбнулся и сказал: «Выйдешь и напишешь книгу».

На следующее утро камеру в первый и последний раз за три месяца вывели на прогулку. Прогулочный дворик находился во дворе ИВС. Нас с руками за спиной в сопровождении двух дежурных гуськом провели по бетонной лестнице на первый этаж и на улицу — во дворик. Погода была солнечная. Лица были зелёные, с отросшей щетиной, а у кого и с бородой, но счастливые! Рядом с двориком стояла высокая вишня, ветви которой склонялись над решёткой, над головой, и через решётку на бетонный пол падали уже начинающие созревать «я гады!» (от начальника...)

На следующее утро Команче заказали на тюрьму, и мы собрали ему кулёк из продуктов, которые я получил за день до этого. Передачи были большой поддержкой для меня и моих сокамерников.

И каждый раз, когда я получал передачу от Оли или от мамы, несколько слов, написанных на клочке бумаги или переданных на словах адвокатом — «люблю, целую, жду», — были как лучик света во мраке кромешной темноты, как глоток воздуха в удушающей и отравляющей душу пустоте.

Через несколько дней на тюрьму увезли Дмитрия.

Потом увезли меня.

Глава 3

СИЗО-13

Этап из ИВС на тюрьму (СИЗО-13) был один раз в неделю, по средам. Утром пришёл контролёр и назвал мою фамилию:

— Шагин, с вещами!

Я сложил в полиэтиленовый пакет зубную щётку, мыло, комплект нижнего белья и носки. В ИВС был разрешён только один комплект сменного белья.

— Много не бери, — сказал Игорь Мотыль.

На вид ему было лет сорок пять. Длинный, худосочный, в потёртых тренировочных штанах и футболке. Короткая коричневая кожаная куртка лежала свёрнутая под головой. «Без Родины и без флага», как он о себе говорил, получивший особый режим за третью судимость за кражу и ходивший в лагере в полосатой форме, пока особый режим не был упразднён законом и приравнен к строгому. А ещё он о себе говорил, что прошёл «и Крым, и Рым». На теле у него не было ни одной татуировки, за исключением пяти точек (одна посредине среди четырёх) на обратной стороне ладони, ниже большого пальца, которые он наколол на малолетке и очень об этом сожалел, говоря, что это значит «один в четырёх стенах», и собирался ее свести. Мотыль считал, что наколки на себе носить неэстетично, а кроме того, они напоминают о прошлом, и называл это лагерной дуристикой, которая поддерживается очарованной преступным миром молодёжью и к тому же способствует ментам в твоём розыске и опознании. После семи сроков, начиная с малолетки, и отсиженных в общем двадцати пяти лет в настоящее время он был безработным наркоманом и зарабатывал себе на жизнь мелкими кражами на барахолках и рынках. У одного из них, как он рассказывал, его и приняли с поличным, когда открывал ножницами дверцу «копейки» и забравшим из неё барсетку. Когда он зашел в камеру, то сразу сказал, что не любит все эти «куриные разборки» (раскрытие камерных агентов и так далее), — каждый сам виноват, что в камере на себя наговорил. Мотыль сказал, что он любит рассказывать сокамерникам о своих похождениях, постоянно меняя названия городов и имена корешей. А когда об этом начинают расспрашивать оперá, то он говорит им, что всё это для поднятия в камере собственного авторитета, ибо передавать и носить ему передачи некому, а жить и выживать в тюрьме приходится. После чего на всё время нахождения со мной Мотыль отдался бесконечным рассказам о схемах и тактике воровства на раскладках дрелей и другого, и продажи их за полцены на соседний лоток, покупки на ближней точке на вырученные деньги ширева (наркотика), а в ближайшем магазине — сладостей, и тут же на скамеечке раскумаривался на свежем утреннем воздухе и поедал пирожные. Обычно на этом каждый раз и заканчивались его рассказы.

Сокамерники убедили меня взять на первое время кольцо колбасы и пластмассовое ведерко мёда. Игорь Мотыль сказал, что с большим пакетом будет проблематично и в «воронке» ехать (ибо там будет набито много народу), и по тюремным коридорам тащиться, пока не определят в камеру. И добавил: то, что нужно, мне и так сразу туда (в тюрьму) передадут.