Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

Однажды открылась дверь в камеру, и на пороге появился дородный здоровяк. Он сказал, что он Удав, а брат у него — Удав-старший. Увидев сначала в лицо, а потом со спины Замшу, он положил руку на голову, сделал большие глаза и помотал головой. Затем посмотрел на меня и Дмитрия. Я улыбнулся. Замша начал держаться от Удава на расстоянии и всячески старался ему угодить.

Удав в двух словах спросил, кто и за что сидит, затем выразил своё мнение на извечную тему пидарасов и петухов.

— Пускай делают, что хотят. Дали бы миллион долларов — я сам бы переспал с кем угодно!

Сказал, что ему шьют грабёж. И что он тут надолго задерживаться не собирается. И что в этом мы ему должны помочь. На что все выразили своё согласие: кто-то кивком головы, а кто-то — молчанием. Он сказал, что мы должны помочь ему сломать ногу. И тогда его увезут в больницу, а оттуда он уже выберется. На что Дмитрий выразил сомнение: сломать ногу вряд ли получится.

Удав сказал, что сложностей никаких не будет: нужно только выбрать место поудобнее и прыгнуть ему на ногу. И даже если получится только трещина, то этого будет достаточно.

Тут в разговор включился Замша. Он сказал, что обычно в таких случаях ломают не ногу, а руку. Нижнюю часть её от локтя вниз заматывают широким мокрым вафельным полотенцем и ложатся спать. А когда полотенце высыхает, рука ночью ломается сама. То же самое можно совершить и с горлом, если кто хочет совершить суицид. Однако полотенца в камере не оказалось, и Замша сказал, что есть самый надёжный и проверенный способ косить, — это аппендицит. Нет ничего проще, чем корчиться от боли, держась за левый бок, а когда повезут в больницу, передвигаться, подтаскивая и волоча левую ногу. Удава это устраивало, как, видимо, и Замшу, который хотел поскорее выпроводить его из камеры. Поэтому Удав начал корчиться от боли, протяжно и громко произнося, держась за левый бок: «Ой! Ай!» и делая нам замечания, чтобы мы его не смешили, — от нашего смеха он сам не мог сдержаться.

Замша пошёл стучать кулаком в дверь и говорить дежурному, что человек умирает. После длительных переговоров и громких стонов Удава действительно забрали. Он вышел из камеры, волоча левую ногу, и зашаркал по коридору. Правда, через несколько часов его вновь привели в камеру. Удав рассказал, что его отвезли в больницу, там его осмотрел врач и сказал, что он косит. А по дороге назад ему дали пизды в два раза больше — за то, что ментам пришлось возить его туда-сюда и за свой счёт покупать бензин.

Удав был добродушным весельчаком, и с ним было легко общаться. По вечерам он любил играть в балду — это когда ты задумываешь слово, чтобы оно оканчивалось на другом игроке, и называешь первую букву. А игрок пытается выдумать своё слово, чтобы оно заканчивалось на тебе, и называет к твоей названной букве вторую свою. Так мы с Удавом коротали время вечерами, пока Замша и Дмитрий играли в морской бой. Однажды я Удаву первой буквой назвал твёрдый знак. Он долго думал и сказал, что такого слова нет. Потом сказал, что сдаётся. Я пообещал ему, что расскажу потом.

На следующий день в камеру, где находились я, Дмитрий, Замша и Удав, посадили ещё одного человека. Хлопнула дверь — на пятачке стоял парень лет двадцати пяти в джинсах, рубашке и зелёной кофте с тремя пуговицами под воротничком, среднего телосложения и среднего роста. Лицо у него было круглое, волосы — кудрявые, тёмные. На них виднелась запёкшаяся кровь. Он сказал, что его зовут Руслан.

— Как же тебя ИВС принял? — спросил Замша у Руслана.

Тот ответил, что его уже три раза туда-сюда (из РОВД в ИВС) возят и на этот раз за него отдали три бутылки водки оперá из РОВД (не знаю, правда это была или ложь). Руслан пролез на подиум в дальний край камеры, и находиться на подиуме лёжа стало возможно только боком. К тому же был конец мая, на улице стояла аномальная жара, а в камере — невообразимая духота. Сигаретный дым от самокруток резал глаза.

Руслан рассказал свою историю: что у него трое детей и жена и что в принципе он приличный человек и не собирался совершать никакого преступления. Но когда он подошёл к ларькам купить сигарет себе и конфет детям, то увидел подвыпившего гражданина, который ходил от ларька к ларьку, что-то выбирал и светил (держал открытым) кошельком с бабками.

Денег была целая пачка. Он покрутился рядом с пассажиром, оглянулся туда-сюда, не удержался и уцепил кошелек. И тут подоспели «беркуты» — как будто они его ждали. Их машина неприметно стояла чуть дальше ларьков, и лишь тогда он понял, что гражданин с бабками был подсадной уткой.

— Такое может быть, — сказал Замша. — Им нужно сдавать план, и так ловить преступников проще, чем ездить и кого-то разыскивать.

Было видно, что Руслан очень переживал — то ли из-за содеянного, то ли потому, что вот так по-глупому попался. Он всё время говорил о жене и детях, которые не знают, где их муж и отец сейчас находится, а домой он сегодня не придёт. И на его глазах проступали слёзы. Он продолжил, что его отвезли в РОВД, там дали пару раз по голове — и он написал явку с повинной, что хотел ограбить этого человека. А из РОВД несколько раз возили туда-сюда, потому что его не принимал ИВС. Потом при нём же мент из машины купил несколько бутылок водки, отдал на входе в ИВС — и его приняли.

Дни и ночи становились жаркими, и в камере теперь можно было находиться лишь в раздетом состоянии. Лампочку в зарешёченной отдушине в камере стали называть солнышком, а газетку, вывешиваемую на решётку перед лампочкой, — тучкой. При наличии пяти человек в камере на подиуме можно было спать только на боку. А чтобы кожа не прилипала к доскам, на них стелили: в ноги — спортивные штаны или брюки, под тело — футболку или рубашку, а под голову — полиэтиленовый кулёк с тем, у кого что было.

Утром меня в очередной раз посетил адвокат. Он принёс пару бутербродов, которые я теперь мог взять с собой, и пару пачек сигарет. Адвокат сказал, что теперь раз в месяц мне будут разрешены передачи, но только от ближайших родственников, и поэтому Оля (хотя бы поэтому) предлагает узаконить наши отношения. А все документальные дела с разводом мама с Олей уладят сами. Так я и поступил.

Перед обедом я вернулся в камеру. Замша расстелил на подиуме газету и принялся получать миски с первым и вторым, кружки с компотом, хлеб и ложки. Когда всё это стояло на подиуме, Замша позвал всех к столу. Он отдельно обратился к Руслану, который лежал у стены и о чём-то думал. Тот присел, потом поднялся в полный рост — то ли для того, чтобы выпрямить затёкшие ноги, то ли для того, чтобы спуститься на пятачок и там как-то пристроиться поесть. И… тут же плюхнулся головой вперёд на стол и свалился под сцену. Каша с супом разлетелись по всей камере, а Руслан в проходе, лёжа на спине с согнутыми в коленях ногами, забился в конвульсиях. Падая, он издал не человеческий, а похожий на поросячий визг; его трясло, и из его рта шла пена. Замша сориентировался очень быстро и хладнокровно.

— Эпилепсия! Ложку давай! — крикнул он.

Я быстро передал Замше ложку, и он впихнул её Руслану в рот.

— Иначе язык бы заглотил и задохнулся, — сказал Замша.

Руслан начал хрипеть, а через некоторое время из-за криков и стука в дверь прибежали дежурные и выволокли его за ноги в коридор.

— Что же он сразу не сказал, что у него эпилепсия? — сказал Замша.

Он, Руслан, выглядел так, как будто чем-то болен, и был очень похож на эпилептика.

— Ну, теперь его точно уже к нам в камеру не посадят! — заверил всех Замша.

Мы собрали миски и навели на сцене порядок. Когда Замша сдавал посуду, то, когда он подошёл к кормушке, дежурный сказал ему, что наш сокамерник сошёл с ума: когда его вытащили в коридор, он встал и набросился на дежурного. Ему дали пизды — и теперь он сидит в карцере и к нам больше не вернётся.

Но через некоторое время открылась дверь, и Руслана завели в камеру.

Дежурный сказал, что его осмотрел врач, что был приступ эпилепсии, а так, в общем, всё в порядке. Руслан начал расспрашивать, где он находится и что тут делает, а когда я пытался проявить к нему сострадание, он набросился на меня с кулаками.