Великий тес

Из острога никто не приезжал. Сани на лето остались там. Это беспокоило Угрюма. Сыновья вызвались сходить, узнать новости. О службе они не говорили. Уехали верхами и вскоре вернулись, приволокли по земле сани, взятые Иваном.

— Дядька повезет послов стругами, вдоль берега до Ангары! — сказали, поглядывая на отца. — Ты ведь ходил туда на лодке. Проведи струги!

— Кто мне приказывает? — ревниво проворчал Угрюм. — Вы? Или Ивашка?

— Дядька просит!.. Но дело государево!

— Хорошо, если просит! — буркнул Угрюм, прикидывая свои, хозяйские выгоды. По весне у истока Ангары должны были стоять тунгусы. А он давно там не был.

Сыновья помогли ему закончить дела по дому. И опять по-волчьи пытливо поглядывали на отца, выжидая, когда тот станет весел и добродушен. Улучив подходящий миг, Первуха хмуро попросил:

— Отпусти нас в Енисейский?!

— Зачем вам туда? — вспылил было Угрюм.

— Ты там был, а мы — нет! Хотим посмотреть, как люди живут.

— Говорят, там в одном остроге людей больше, чем всех братов, что кочуют по Иркуту, — сказал Вторка и мечтательно смежил большие, как у матери, узкие зеленые глаза.

Угрюм помолчал раздумывая. Сыновья побывали за Байкалом, и больше их туда не заманить. Глядишь, вернутся из Енисейского и осядут навсегда.

— Ну ладно, посмотрите! — окинул сыновей плутоватым взглядом. — Как говорил ваш дед, земля создана для того, чтобы на ней разгуляться, а не сиднем сидеть.

В конце мая, на преподобного Пахома-бокогрея, в большой острожный струг с четырьмя парами весел загрузили царские подарки, свои и мунгаль-ские пожитки. Угрюму было лестно, что сделанные им лодки остаются при остроге. Но эту скорей барку, чем струг, довести до Ангары было непросто.

Дул попутный ветер. Легкая лодчонка Угрюма весело болталась на волне. На веслах сидели Первуха со Вторкой, на корме — хозяин. Наконец-то казаки столкнули с отмели неуклюжий струг. Гребцы, дружно взмахивая веслами, вывели его на глубину, где волны положе, подняли парус. Он напрягся, вздулся. Чуть зарываясь носом в волну, струг грузно двинулся на восход. На носу судна сидели послы и вертели головами по сторонам. Рядом с ними важно восседал князец Нарей с Иркута. Узнав соседа, Угрюм стал расспрашивать сыновей, куда его везут.

— В Енисейский, — пояснил Первуха. — Едет послом к воеводе от всех братов Иркута.

— Не верит он никому! — усмехнулся Вторка, блеснув глазами. — Мунгал боится. Посол, а цепи с себя снять не дает.

Подивившись осторожности старого князца, Угрюм велел сыновьям поднять свой парус из козьих кож. Ертаульская лодчонка так прытко понеслась вперед, что пришлось его приспустить. Пологий берег быстро остался позади, суда пошли под крутым склоном с нависшими над водой соснами и лиственницами.

Лодка Угрюма то и дело уносилась по ветру к очередному мысу и там покачивалась, поджидая струг. От пади к пади, где можно было укрыться от резких ветров, Угрюм вел суда вдоль крутого байкальского берега.

К счастью путников, ветер не менялся. Они переночевали в узком распадке со звонким, чистым ручьем. На стане Первуха со Вторкой то и дело толмачили для сына боярского, а тот ни словом, ни взглядом не говорил брату о племянниках, будто поездка в Енисейский была их прихотью.

— Хоть бы жалованье требовали! — ворчал Угрюм, поучая сыновей. — Толмач — второй человек после атамана.

Они шли на восход весь следующий день. К вечеру Угрюм подвел свой стружок к крутой лысой горе с круглой макушкой.

— За ней Ангара! — оглянулся на тяжелый струг, помахал брату, указывая на широкую падь с бурным ручьем. — Если ночевать, то лучше здесь.

Волны еще катились на восход, но ветер переменился и морщил их гребни, сносил суда в обратную сторону. Гребцы на тяжелом струге выбивались из сил, а берег против борта едва продвигался. Иван приказал высаживаться и ночевать.

В сумерках погода и вовсе испортилась: подуло с севера, шумно затрепетали листвой деревья, стали сгибаться дугами, как прихожане перед алтарем, дружно кланяться Байкалу. Волны с грохотом набегали на камни, рассыпалась брызгами и пеной.

Только через два дня ветер стих.

— Смилостивился, батюшка! — крестился Угрюм на полуденную сторону. — Не дай бог такой ветер застигнет возле скал.

Иван раздраженно сопел, ему было жаль двух потерянных дней. Но он и сам был научен горьким опытом, как ближний путь оборачивается долгим. При пологой волне суда обошли гору на веслах, и открылся мелководный исток реки с перекатами, с камнем, торчавшим из воды на самой середине. Суда приткнулись борт к борту. Течение медленно повлекло их на отмель, в Ангару. Здесь ветер был неопасен.

— Ну что, раб Божий Егорий! — с обычной насмешкой обратился к брату Иван. — Отпустишь ли сыновей в Енисейский?

Угрюму стало лестно, что его спрашивают, он считал дело решенным.

— Выросли, теперь не удержать, — сварливо проворчал, пожимая плечами и смиряясь.

Иван окликнул двух казаков.

— Не хотели в Енисейский, плывите обратно с Егорием. А вы, — кивнул племянникам, — перебирайтесь ко мне.

Первуха со Вторкой перемахнули через борт, втиснулись между казаками. Двое служилых осторожно перелезли в лодку Угрюма. Иван стал их наставлять, а струги все быстрей сносило на рябившую отмель.

— Переправитесь с Егорием на другую сторону. Увидите урыкиты, скажете тунгусам государево жалованное слово и возьмете ясак. Хлеб, соль, крупы из жалованья пришлю на устье Иркута, на Дьячий остров.

Струги разъединились. Угрюм уперся веслом в каменистое дно, удерживая лодку. Чертыхался про себя: лучших соболей у тунгусов теперь заберут казаки, ему же достанется что похуже. Если достанется? Вдруг и зря вез ножи, колокольчики, топоры.

Сыновья тупо, как бычки, смотрели на отца с удалявшегося струга: ни поклониться, ни расцеловаться, как от века принято у людей, им ума не хватало. «Сурово карает Господь за грехи наши, — сипло вздыхал Угрюм, глядя на них. — Наказывает детьми!.. Но я-то сирота. Они-то…» — возроптал было на судьбу и мысленно ответил сам себе: «Братские народы на людях сильно сдержанны в чувствах».

«Радуйся, отче Никола Чудотворче», — запели в удалявшемся струге.

Кое-где он скреб днищем по камням. Пару раз казаки выскакивали за борт, протягивали его через отмели. И вот река подхватила тяжелое судно, понесла к Енисейскому острогу. Лица гребцов были радостны.

— А это кто? — вскрикнул Вторка, сидевший с Иваном на корме. Поднялся в рост, указывая по течению.

Под берегом, в тени деревьев, со струга не сразу заметили вереницу бурлаков, идущих бечевником.

— Похожи на наших! — приложил ладонь ко лбу сын боярский.

Гребцы, налегая на весла, стали оборачиваться. Кормщик направил судно

к другому берегу. Бурлаки тоже заметили плывущих с верховий, вышли на открытое место, остановились. Струг Похабова развернулся боком к течению и приткнулся к берегу. На корме встречного судна поднялся в рост добротно одетый казак.

— Якунька или кто? — удивленно пробормотал Иван.

— Молодой Похабов! — весело загалдели гребцы.

Отец и сын сошли на берег, степенно двинулись навстречу друг другу.

— Ты откуда взялся?

— Из Енисейского! — ответил сын, кланяясь на казачий манер. — С атаманом Галкиным иду на перемену Колесникову.

Якунька повзрослел и даже заматерел, грубая порода рослых и коренастых Похабовых сгладилась в нем материнской статью.

— Атаман где? — удивленно спросил Иван. — Раненько дошли до Ламы. Зимовали рядом или что?

Казаки галдели. Встретив знакомых, обнимались, выспрашивали острожные новости. В струге Похабова с важным видом сидели послы. Князец Нарей вертел головой, зыркал по сторонам узкими плутоватыми глазами. Он уже сносно говорил с казаками по-русски, а с мунгалами — свободно, иногда поправлял Первуху со Вторкой, если они толмачили.

Отец с сыном присели на берегу. Яков стал неторопливо рассказывать:

— Прошлый год вышли из Енисейского поздно: сотня служилых и охочие, десять стругов с харчем. Зимовали по балаганам от Оки до Иркута. Всю зиму таскали груз по льду. С Митькой Фирсовым немного ссорились, зато войн по Ангаре не было.