Великий тес

— Ты на нас-то не рассчитывай! — пробубнил Вторка, узкоглазо зыркая на брата и призывая его в поддержку. — Мы в зиму на службу уйдем!

Строить дом сыновьям явно не хотелось.

— Какая такая служба? — заспорил Угрюм. — Мы люди пашенные. Я государеву озимую десятину посеял. Вам ее жать.

— Ты посеял, ты и жни! — огрызнулся Вторка.

Первуха, прямо как старший Похабов, сломил бровь, взглянул на отца терпеливо, снисходительно, попросил:

— Ты бы отпустил нас на Селенгу?

Булаг по лицам мужчин заметила размолвку и стала звать их в дом, за стол. Они молча расселись по своим местам. Третьяк тут же забрался на колени ко Вторке, не сводил с братьев восхищенных глаз.

— За Байкал просятся! — по-бурятски пожаловался жене Угрюм. — Хо-ринцев грабить! — И, обернувшись к сыновьям, строго, по-русски, спросил: — С кем? С Ивашкой, что ли?

— Атаман при остроге останется! — насупившись, ответил Первуха. — С Федькой Говориным!

— С крикуном?

— Он десятский! — терпеливо поправил отца Первуха. — Настоящий казак. Дайша! И не грабить идет, а мирить братские народы. Обещанный ясак взять.

— Добытчики, удальцы! — Угрюм скривил губы в неровно выстриженной щетине.

Булаг долго и пристально вглядывалась в сыновей большими узкими глазами. Старалась до конца понять смысл сказанного, сходила к печи, без нужды поворошила выстывшие угли.

— Если дядька все решил, что меня спрашиваете? — обидчиво просипел Угрюм, щуря глаза.

— Дядька не пускает без родительского благословения! — расправляя плечи, неохотно ответил Первуха.

— Вот как! — язвительно вскрикнул Угрюм и заерзал на лавке. — Родной отец-то еще нужен?

— Пусть казаки грабят бурят! — не в силах сдерживаться, сказала Булаг. — Не вы!

— Это нас грабили всю жизнь! — усмехнулся Вторка, ответив ей по-бурятски. — Грабили кому не лень! — хмыкнул под нос по-русски.

Угрюм уже взял себя в руки. Не роняя отцовского и хозяйского достоинства при ясырях, сипло и отчетливо проговорил:

— Это их казачье дело. Они — люди служилые, подневольные. А я — бывший промышленный, теперь пашенный. Мать ваша — булагатка. Вы — не казаки!

— А кто мы? — вскинул на отца злые глаза Первуха.

— Кто? — насмешливо уставился на него Вторка, будто застал на греховном деле. — Еруул-зайгуул?¹⁰⁵ Наш дядя — атаман, сын боярский!

— Видели мы твою волю! — презрительно процедил сквозь зубы Первуха, то бледнея, то краснея. — Перед всяким кыштымом шею гнул да коленками тряс.

В глазах Угрюма потемнело. Два сына глядели на него волками. С перекошенным лицом он стал грозно подниматься из-за стола. Ойкнула теща-старуха. Третьяк белкой сиганул на печку. Всю прежнюю жизнь не устраивала скандалов Булаг, а тут, взглянув на мужа и сыновей, кинулась между ними с ухватом и встала, разъяренная, испуганная, как загнанный зверь. Гневно сверкнула глазами.

— Уходите! — приказала сыновьям. — Видите, отец злой!

Первуха со Вторкой опустили стриженые головы. Один за другим молча вышли из-за стола, из избы. Первуха резким движением прихватил саблю. Скрипнули ворота.

«Совсем уходят!» — с колотящимся сердцем подумал Угрюм. Опустился на лавку. Недоеденное мясо стыло на столе. Ясыри и ясырки испуганно молчали, боязливо поглядывая то на хозяина, то на хозяйку. Угрюм уронил голову на столешницу, застонал, затем лег на лавку. Такую тоску, как теперь, он пережил один только раз, когда подранный медведем очнулся в братской юрте.

Как тогда, словно сквозь пелену увидел Булаг — своего постаревшего, доброго, нерусского ангела. Она молча положила на грудь мужа годовалую дочь. Угрюм взглянул на ребенка, и слезы покатились из его глаз.

Сыновья не вернулись ни на другой, ни на третий день. Через неделю жена попросила:

— Сел бы на коня да съездил в крепость!

— Просить у сыновей прощения? — скривил губы Угрюм.

— Поговори с братом! Не чужие люди! — настойчивей сказала жена. — Твои ведь сыновья.

— Мои! — вздохнул он, жалостливо поглядывая на нее. Столько бед претерпела с ним ради семьи, и вот все распадалось.

Он запряг спокойную кобылу, отправился в острог лесной тропой, через Шаманский отрог. Возле мыса стояли три летних чума. Тунгусы ловили рыбу, били уток и дожидались, когда, наевшись грибов, из тайги вернутся олени.

Они чуть ли не силой сняли Угрюма с седла, стали угощать печеными утками. Выглядели чилкагиры вполне довольными жизнью, хвалились, сколько соболей подарили казакам. Угрюм сносно понимал их, знал мужиков этого племени много лет, жил с ними мирно, торговал и ковал.

Вскипала в душе неприязнь к острогу и к брату. Злило, что тунгусы хорошо отзываются о казаках.

— Всех соболей отобрали? — переспросил, кивая на острог. Тем самым показывал, хоть он хоть и лучи, но с казаками не знается.

За разговорами скатилось с неба солнце, подул ветер. С утра Угрюму не хотелось ехать в острог, а к ночи являться туда не стоило. Он заночевал у гостеприимных таежников на медвежьей шкуре.

Утром, при ясном солнце над Байкалом, опять заседлал стреноженную кобылу, неспешно и неохотно двинулся дальше. У ворот острога оживленно суетились люди. Их веселые голоса далеко разносились по воде. Подъехав ближе, Угрюм увидел, что казаки отправляют за море полтора десятка служилых. Струг был чужой, не им сделанный: большой, как барка, и неуклюжий.

Среди гребцов он узнал десятского Федьку Говорина. Тот весело орал на подначальных людей, огрызался на насмешки провожавших. Угрюм заволновался, поддал пятками кобыле под брюхо, заспешил, пока еще казаки не отошли от берега. Он высматривал среди гребцов своих сыновей и не видел их или не узнавал. Наконец, понял, нет их в струге. Облегченно вздохнул, придержал кобылку, бежавшую ленивой, тряской рысцой, перевел ее на размеренный шаг.

В кожаной рубахе, в короткой душегрее, которую обычно надевают под латы, Иван Похабов стоял у самого края воды. Шапка его была заломлена на ухо. Пологая волна с плеском набегала на берег, подбираясь к сапогам. Он строго напутствовал отплывавших и за какие-то грехи грозил Федьке своей немилостью. Ветер трепал седые пряди длинной бороды, волосы, спадавшие из-под шапки.

Веслами и шестами казаки вывели тяжелый струг на глубину, подняли парус со множеством кожаных заплат. Он вздулся, и струг стал ровно удаляться на полдень к гряде гор с белыми, заснеженными вершинами.

Гребцы запели «Отче наш», потом «Радуйся, Никола». Угрюм вертел головой, выглядывая в толпе сыновей. Никем не привечаемый, спешился, ослабил подпругу.

Сын боярский постоял, глядя вслед парусу, перекрестился, надел шапку и обернулся с озабоченным лицом, заметил Угрюма, кивнул, спросив взглядом, что ему надобно. Тот, с кобылой в поводу, подошел ближе.

— Сыны у тебя? — спросил.

— У меня! — устало ответил Иван. — На рыбный промысел отправил.

— Я им не давал родительского благословения! — запальчиво заговорил Угрюм, шепелявя и гортанно гыркая.

— Знаю! — насмешливо вскинул брови Иван. — Оттого и держу при себе. — Снова метнул взгляд на удалявшийся парус. — И с твоим благословением не отпустил бы. Федька свою жизнь ни в грош не ставит, будет он за выростков радеть. Жди! — проворчал с недовольным видом.

Успокоиться бы Угрюму от слов брата да повернуть назад, но клокотала в груди ярость, накопленная в пути, вертелись на языке слова, думаные-передуманые с тех пор, как ушли сыновья.

— Все, что у меня было в жизни, — это моя семья! — шепеляво укорил брата клокочущим голосом. — Един Господь помогал устраивать жизнь при сиротской своей доле, — размашисто перекрестился, обернувшись на восход. — И вот опять являешься ты и все мне рушишь. Не по-братски. Не по-христиански!

Глаза сына боярского блеснули, стряхивая заботы дня и раннюю усталость. Брови сдвинулись к переносице.

— Не по-братски? Не по-христиански, говоришь? — пророкотал сердито. — Вот уж истинно: не сделав добра, врага не наживешь. О чем мелешь, щенок? — рявкнул грозно и властно. — А у меня не семья была? Хрен собачий или что, когда, отрывая крохи от жены и детей, выплачивал твою кабалу?