Великий тес

— Нет атамана! — пояснил Первуха. — На гору полез. А ты чего?

— Чего-чего? — обидчиво укорил старшего сына отец. — Заскучал по вам! — Раздраженно посопев, спросил: — Десятский-то есть какой?

— Федька! — ответил сын и тут же спросил, метнув на отца опасливый взгляд: — Ты струги сделал?

— Это который горластый? — спросил про Федьку, не ответив на вопрос. — А другой, Дружинка?

— С атаманом ушел! — опять коротко ответил Первуха. — Что хотел-то? — переспросил совсем непочтительно. — Если струги не готовы, атаман гневаться будет.

Покряхтев, повздыхав, Угрюм рассказал сыновьям о встрече с князцом Нареем.

— Передам! — пообещал Первуха и тоже запустил руку в суму с творогом.

— Голодаете, поди? — посочувствовал отец.

— Не! Рыбы много! — прошепелявил набитым ртом Вторка. Вскочил на ноги.

— Я отнесу казакам? — потянул масло и творог.

— Отнеси! Только сумки верни, не помогал, поди, шить да кожи выделывать! — проворчал отец.

— Не ходи в острог! — посоветовал старший сын. — Там ссыльные из вольных казаков. Они на слова злые. Еще обидят ненароком.

Возле балаганов курились костры, доносились гортанный говор, детский смех и плач, пахло печеной рыбой и мясом. С черным чугунным котлом к воде пошла русская баба. Угрюм узнал ее еще в своем доме, когда заявились казаки с ясырями, но тогда ему было не до разговоров. Обиженный на сыновей, он внимательно поглядел на женщину и окликнул ее с принужденным смехом:

— Другой раз, может быть, проходишь мимо судьбы, красавица!

Пелагия обернулась. Внимательно посмотрела на пашенного, хозяина дома за мысом. Кивнула.

— Не признала! — язвительно усмехнулся Угрюм. — А я ведь тебя замуж звал в Енисейском. Богатый тогда был, знать не знал ни Байкала, ни своей доли.

— Угрюмка, что ли? — удивилась женщина. — А я все думала, где видела тебя? Переменился! Медведь, говорят, подрал?

Пелагия замедлила шаг, удивленная встречей. Угрюм не заметил в ее лице ни сожаления о прошлом, ни желания поговорить.

— Нам работать надо! — Вернулись Первуха со Вторкой и стали навешивать пустые седельные сумки на отцовского коня.

— А мне не надо? — проворчал Угрюм. — По дому дел — рук не хватает. А вы тут. На дядьку все! — вставил левую ступню в стремя, поелозил правой ногой по вытоптанной траве. — Подсадите хоть, помощники!

— Ты, батя, не ругайся! — отряхивая штанины, пробурчал Первуха. — Хочешь, чтобы по дому помогли, — присылай сюда дядькиных ясырей.

Угрюм крякнул, сердито мотнув головой. Не нашелся, что ответить. Выругался, поддав коню пятками под бока. Голоса, перестук топоров, конь ли всхрапнул, почудилось вдруг, кто-то за его спиной пробормотал по-бурятски:

— Сам ты скряга, и масло твое из коряги!

Угрюм обернулся. Сыновья быстрыми шагами удалялись к острогу.

На обратном пути он заехал к Нарею, выпил молочной водки, поел баранины. Когда остался с князцом наедине, сказал, что передал его слова главному казаку, никто другой не слышал их разговора.

Домой Угрюм вернулся с двухлетней телкой в поводу и пустил ее в свое стадо. Он оглядел остовы стругов и велел ясырям тесать доски, копать березовые корни, собирать смолу с лиственниц. Вместе с ними несколько дней работал с утра до вечера, и, когда пришли посыльные из острога, струги были почти готовы. Не было только весел, но это пустяки. Их быстро вытесали вшестером. Просмолили и пустили суда на воду.

Как ни выспрашивал Угрюм казаков, отчего атаман не прислал к нему сыновей, внятного ответа от них не добился. Понял только, что Иван ходил войной на Иркут и брал племянников толмачами. Кого он там пленил и подвел под государеву руку, казаки отвечали путано. Надо было проверить, дошли ли до атамана слова о Нарее.

Острог крепчал. Уже были навешаны крытые драньем ворота. Со стороны долины и под горой в один ряд были поставлены надолбы. Возле острога паслись стреноженные и оседланные лошади. За надолбами на чурках, на земле и на корточках сидели кружком братские мужики и казаки. Полдесятка служилых подошли к воде, подхватили и вытащили на отмель струги.

Как свой человек Угрюм пошел следом за встречавшими, опустился на корточки между казаками и братами. В середине круга важно восседал сын боярский при сабле. По правую руку от него сидел князец Нарей. Он был слегка пьян, важен и исполнен достоинства. Первуха со Вторкой прохаживались между казаками, братами и весело толмачили, то и дело поправляя друг друга.

День был солнечный, с моря веяло прохладой и прелью трав. Угрюм прислушался. Браты в камчатых халатах и островерхих шапках лениво торговались о выкупе своего князца. Нарей хмурил брови, надувал губы, позвякивал цепью, которой был скован, и делал вид, будто обижен тем, что родичи так мало его ценят.

Сын боярский степенно переводил глаза с одного говорившего на другого, наконец отрезал:

— Всем будет лучше, если Нарей останется в остроге почетным аманатом. Такой мир надежный!

Он сказал так, и послы как будто забыли о князце, стали оживленней торговаться о ясаке. Иван требовал по десять соболей в год с каждого взрослого мужика. Они же, напирая на то, что сами рухлядь не добывают, а покупают у тунгусов, торговались на пять добрых, черных. Сошлись на семи.

«Я бы и пятнадцать давал, — с тоской подумал Угрюм. — Лишь бы меня никто не трогал и не мешал бы жить». В этих местах скот и кони ценились дороже, чем в балаганской степи.

Браты дотошно выспрашивали, где будут жить казаки и как часто станут наведываться в их улус. Спрашивали, по какому закону станут судить. Поскольку одни и те же вопросы они задавали много раз, казаки сердились. Нарей тоже устал от переговоров, объявил сородичам, что обо всем узиает и скажет родне, а за них будет стоять крепко и готов пострадать.

Главный разговор был закончен. Федька Говорин пронзительно свистнул. Из балаганов и из острога бабы и девки-ясырки понесли угощение. Они стелили на траве кожи, выставляли на них котлы с мясом, принесли бочонок с ягодным вином, тот самый, который Иван забрал у Угрюма.

Сыновья подошли к отцу. Исполненные важности, присели рядом с ним.

— Когда вернетесь? — тоскливо спросил он.

— Толмач Мартынка хворает! — Первуха взглянул на отца со скрытой насмешкой и снисхождением. Тому неприятно бросилось в глаза, что его сыновья становятся похожими на брата, даже чужая, бурятская кровь не могла скрыть породы.

Сын боярский после заздравной речи отхлебнул из братины и послал ее Угрюму, минуя своих десятских: польстил брательнику и племянникам, не погнушался прилюдно показать родство. Но поговорить с ним так и не удалось. Да и не о чем было говорить.

Стал желтеть лист на березах, и сыновья вернулись домой. На озерах ярко отцветали кувшинки, огромные стрекозы, поблескивая прозрачными крыльями, носились по двору. Первуха со Вторкой пришли пешком по тропе. На боку у старшего висела кривая богдойская¹⁰⁴ сабля.

И вот они по-хозяйски сидели за столом, где собралась вся большая семья Угрюма, с женщинами, работниками, детьми, с ясырями и ясырками. Молодая девка, купленная у казаков, была уже от кого-то брюхата. Первуха со Вторкой смеялись — явно не их грех, весело лопотали с матерью и бабкой, изредка бросали русское словцо отцу.

Едва все насытились, оба сына соскочили с лавки, как с шила.

— Ну, батя, показывай, что делать? Помочь пришли!

— Работы всегда много! — уклончиво ответил Угрюм. «Не проведете, волчата! — подумал, пристально вглядываясь в лица сыновей. — Что-то вам понадобилось, иначе бы не пришли».

Вскоре Первуха вынул из ножен саблю с переломленным клинком.

— Можно сварить? — спросил отца.

Угрюм, подслеповато отстраняясь, долго разглядывал заржавевший слом, потом признался, что прочно сварить клинок не сможет.

— Могу нож отковать или в тесак вытянуть!

Он подумал, что затем только и понадобился сыновьям, но они на совесть работали при хозяйстве три дня: возили к дому сметанные ясырями копны сена, скирдовали, починили крышу у бани. Угрюм подобрел, заленился, восчувствовав себя главой семейства, стал поговаривать, что дом тесен и надо бы зимой навалить леса на другой.