Пожароопасный период

В Персиково поселился ленинградский специалист от медицины Барышников, чтоб поднабрать материалу для кандидатской диссертации: «Пропорциональная зависимость потребления соков в развитии и мышлении утробного эмбриона».

Но главное – в Персиково поселился вернувшийся с югов В. Д. К нему и держал я свой очередной путь.

9

В. Д. возлежал на широкой тахте и кушал большое румяное яблоко. Рядом, на полу, не сбитой в комок ковровой дорожке, стоял эмалированный таз с фруктами, куда он, не глядя, опускал чуткую ладонь, выбирая самый налитой и сочный плод. Аппетитно хрустя, он блаженно думал о великом, возвышенном, глядя в белый потолок просторной комнаты, прибранной, но душной от закрытых окон, которые он не раскрывал, боясь сквозняков. В изголовье тахты, на табуретках, навалом лежали книги и горка размашисто исписанных листов. На листах паслась муха, временами замирая на месте и почесывая лапкой о лапку. Паслась она вольготно, ничуть не пугаясь громоздкого соседства хозяина жилища, крупной, коротко подстриженной его головы и объемного туловища, вдавленного в тугую плоть широкого ложа.

В. Д. перевел взгляд на паучка, что разматывая свою тончайшую нить, храбро спускался с белых небес потолка в центр яблочного великолепия.

В это время я брякнул у порога каблуками.

– Мизгирь! Письмо будет! – воскликнул я простодушно и мне стало неловко за свой поступок.

– Он – храбрец! Мух ловит. Пусть живет! – разрешил паучку В. Д., дохрустел яблоком и, тяжело вскидываясь, отодвинул таз под стол. – Проходите, садитесь.

Признаться, я впервые вот так близко, накоротке разговаривал с нашим знаменитым сотрудником, которого уважительно побаивался сам шеф Бугров и о котором до его возвращения ходило столько противоречивых слухов и разговоров. Да, в манерах его и движениях, действительно, сквозила этакая значимость, несуетность, отрешенность от земного – в глазах и на челе! – даже пища, которую он потреблял сейчас, была если не исключением, то вполне небесной, сообразной с его возвышенным назначением.

Какие же думы обуревали крупную голову В. Д. сейчас, в момент хрустения яблоком, которых, как я успел примитивно подумать, не видел еще ни на прилавках районного Городка, ни тем более в магазинах окрестных деревень. Тут, в тазике, был стандарт, отбор, Знак качества! И внезапно мне захотелось испробовать хоть одно.

– Хорошие яблочки, райские! – промолвил я, глотая набежавшую слюну. Восклицание горохом ударилось о стену.

В. Д., вернувшийся откуда-то из закутка прихожей, где я оставил свои пыльные ботинки, не удостоил внимания сей прозаический выдох. Он держал в руках ящичек почтовой посылки и, водрузив его на стол, принялся отковыривать ножом крышку. Крышка проскрипела, поддалась и В. Д. выставил на стол содержимое ящичка: флаконы «Шипра», пачки кофе и чая, баночки сыров, шмат сала, круги копченой домашней и орсовской колбасы, три пары носок. В одном носке пергаментно хрустнуло. В. Д. поцапал его сильными пальцами, вынул из нутра пачку красненьких десяток и как-то испуганно, не считая, отправил вместе с носком в карман брюк. Я отвел глаза и собрался нехорошо подумать о В. Д., но благоразумие на время взяло верх и загнало гадкую мысль на самое донышко сознания. Теперь я стал размышлять о том, что стоит ли в моем положении вообще думать о прозаических вещах, скажем, о домашней колбасе и подсасывающем здоровом желудке. О, эти соки, выставленные шеренгами вдоль улицы Персиково! На горе пробовал. Теперь бы выхлебать добрую тарелку наваристых щей и проглотить солидную отбивную. Или, скажем, стоило ли мечтать о том, чтоб с первого жалованья заглянуть в обувной магазин и заменить изрядно побитые и потертые ботинки? Все же, черт побери, на народе! И куда ни шло, на простом народе, а тут само Персиково, сам В. Д.!

Нет, к богу! Надо думать о высоком.

Пока я размышлял таким вот образом, В. Д., отнеся посылочную провизию в холодильник, вернулся и сакраментально произнес:

– Энгельс был прав, старик!

Меня обдало жаром. В голове закрутилось, завертелось, наскакивало одно на другое, проворачивалось, скрежетало, выбивало из колеи – напрочь. Я уже не «слушал, не внимал, что там говорит В. Д., ведь так укоренилось в сознании то знаменитое, еще более сакраментальное – «Энгельс был не прав». И тут – на тебе! Да он же, черт возьми, этот В. Д., ренегат, отступник, двурушник!

Неужели сломался? Там, на берегах Понта?

Я вспомнил тишайшего Ивана Захарыча, фельетон на него. О, это, как ни говори, все же был поступок! Вспомнил директора хлебозаводика, под которого В. Д. копал. Многодумные труды по ниспровержению Гомера и вообще всей античности: тоже, хоть и донкихотство, а поступок, достойный понимания. А тут?

Я посмотрел на свои носки и поднял на хозяина пристальный взгляд. Он сидел, нога на ногу, в глубоком мягком кресле, как-то великолепно вписываясь в него всем своим могучим телом.

А что сказано в трудах Гегеля про персиковый сок? – просил я, нахальничая.

– Ничего.

– Как это ничего? Может, это телесная субстанция?

– Пожалуй, что так. Но я, в сущности, идеалист!

– Так зачем же вы поселились в Персиково? – покосился я на таз с яблоками. В. Д. вытянул ноги истомно и таз оказался задвинутым далеко в угол.

– Здесь, в Персиково, рождается первая ячейка обозримого, недалекого будущего. И я, естественно, считаю долгом своим присутствовать при его рождении и рассказывать в меру способностей об этом опыте, – он скромно опустил взгляд.

Он, кажется, того – серьезно? Неужели настолько серьезно, совсем не шутит, или принимает меня за дурака, издевается? Я был уже склонен отрицать в нем всякое чувство юмора, проблеск его, даже малую кроху, но продолжал запальчиво:

– Раньше интеллигенция ходила в народ, чтоб пробудить в нем общественное сознание, учила грамоте, помогала, врачевала, наконец.

– Вздор! – покачал ногой В. Д. – Известна судьба народничества.

– Зато теперь современный интеллигент приехал на готовенькое, получил современное жилище, сочно хрустит яблоком, пьет соки и анатомично изучает: что из этого выйдет дальше? Так?

– Ну, допустим, жилище мне купила Любовь Васильевна!

– Что за меценатка такая?

– Мама моя. Она заведующей базы работает.

– Любовь Васильевна – мама?

– У нас так принято называть родителей.

Мне стало не по себе: у нас так не принято. Мама есть просто – мама. Захотелось домой – к простым завалинкам, к коровьему духу стайки, картофельной ботве, к подсолнухам, к железному громыханию тракторов, духу кузницы, поля, к зябкой колодезной воде со льдинкой в ведре, от воспоминания о которой пробежал меж лопаток холодок. Но я спросил:

– До института вы где работали?!

– Нигде. Отдыхал. Потом Любовь Васильевна устроила. Ах да! Вам это не нравится, юноша. Но вы меня так бесцеремонно допрашиваете, что, право, не знаю.

Я поднялся, открыл форточку. С улицы пахнуло зеленой травой, горячим асфальтом. Паучок, что продолжал выделывать свои упражнения, качнулся на стропах и заспешил вверх.

– Закройте форточку! – сказал В. Д.

Я не расслышал.

По улице пролетел мотоциклист, за ним увязался с лаем беспородный пес. Полаял, покрутился за своим хвостом. Возник вдруг старик с гармонью:

Над деревнею летела

Пара истребителей.

Девки, дайте по рюмашке

Помянуть родителей.

– Кузьма приехал опять, смущает деревню! – поморщился В. Д.

– Он, говорят, один не согласный?

– Один? Да нет, еще есть сочувствующие, но притихли. Знают, что завернем в бараний рог.

А Кузьма уносил гармонь все дальше, по заогороды, в степь, откуда донеслось хрипловатое, вызывающее показательному Персикову:

Эх, теща моя,

Буду разводиться.

Твоя дочка спит и спит,

Не хочет шевелиться.