Пожароопасный период

Сделал проигрыш, присвистнул и опять:

Ах, зять, мой зятек,

Не надо разводиться.

При хорошем мужике

И камень шевелится.

– Русь! – сказал я с наигранной патетикой, наблюдая за В. Д., – запишу. Пашка Алексеев в свой роман вставит.

– Этот ветродуй роман сочиняет? Смешно!

Пора было уходить. Я ругал себя за потерянное воскресенье – Михаил Петрович приглашал на рыбалку! – ругал за бестолковое сидение в этом интеллектуальном склепе. «Скушно, господа!» – как сказал бы товарищ Гоголь и Пашка Алексеев. Жалелось, что не распрощался раньше, не догнал старика Кузьму. Он где-то сейчас далеко в степи – ищи-свищи! – наигрывает сусликам и кузнечикам свои персиковские страдания и обдумывает, как бы половчей опять умотать от старухи в Кутырево, куда не дошли еще нововведения.

– Бугров ждет материал, когда привезете? – спросил я, чтоб было что спросить делового на прощание.

В. Д. шевельнул ногой в китайском тапочке, посмотрел в потолок.

Я хлопнул дверью, вышел на улицу, все еще чувствуя спиной холодноватый взгляд великого нашего сотрудника. Вспомнились строчки Мартынова: «Богатый нищий жрет мороженое, пусть обожрется, мы – враги!»

– Мы – враги! – произнес я вслух, выходя со двора на глянцеватый, показательный асфальт тротуара. Лохматый беспородный пес, пробегавший мимо, лизнул мне руку.

– Привет, псяра! Как производственные успехи?

По небу растекался чудный вечер. По небу! На земле стояли в линеечку дома, будто солдаты на параде. Чинно прогуливалось население, пробовало ассортимент соков. Я подошел к ближайшей стойке и попросил колодезной воды. Продавщица в крахмальном чепце посмотрела на меня, будто я набрался наглости и прошу незаконный стакан водки. Я сделал комплимент ее прическе и некрасивое лицо продавщицы вытянулось в ниточку, будто лик монахини, которой шепнули скабрезность во время мессы.

– Чем торгуешь, кроме этого? – грубовато кивнул я на графины и сосуды. Женщина посмотрела по сторонам – никого вблизи! – и простое ее лицо заиграло забытым, доперсиковским румянцем.

– А ни холеры нет. Сижу день-деньской, напузыриваю всех, кому не лень. Вчера забросили три ящика мороженой мойвы, дак в драку! – она вдруг испуганно сжалась, лицо сделалось сладким-сладким, как у Манилова. – Товарищ, вам какого, виноградного?

Я невольно оглянулся и увидел бравого Председателя комиссии. Он шел серединой улицы, порывисто размахивая длинными руками, будто хотел взлететь и с высоты птичьего полета зорко осмотреть порядки и непорядки. Но на улице был порядок. Одномастная свора псов экскортом сопровождала Председателя. Он поднял руку в приветствии. Продавщица сделала книксен и зарделась на персиковский манер.

Я отыскал водопроводную колонку, напился из пригоршни и пошагал в сторону Городка обочиной шоссе, надеясь где-нибудь в степи встретить Кузьму-гармониста.

10

Ночью, во сне, я в самом деле попал на небо. Вероятно, был там выходной день, может, библейская суббота: почти никто не работал. Небесная канцелярия закрыта на амбарный замок, но за розовым плетнем человек в пурпурной одежде, изрядно поношенной и заляпанной глиной, копал святой колодец. Я подошел и спросил:

– Это рай или ад?

– Спроси, что полегче, – поднимая бадью жидкой глины, ответил пурпурный землекоп. – Тут все, как на земле, парень, ни хрена не разберешь. Илюха, обожди маленько, перекури, – крикнул он в глубину колодца и сам принялся вертеть козью ножку.

– Илюха? Не Илья-пророк случайно?

– От, святая простота! – вздохнул землекоп. – Пророка мы и сами толком не видели. Промчит, прогремит, помечет стрелы, а так, чтоб остановился, поговорил душевно, не-ет. Одним словом, начальство!

– Давно здесь?

– Да уж давно! Как переехал «КрАЗ» задним колесом, так, считай, пятый год здесь шабашим. Работенка знакомая, грунт тоже всякий попадается. Одно преимущество – тепло зимой и летом и спецовки пурпурные, будто царские. А ты че, парень, на работу устраиваться? Тогда завтра – с девяти.

И зеленой лужайкой пошагал я, куда глаза глядят. Разулся, и шелковистая травка мягко ласкала ступни ног. Над головой звенел жаворонок, а в низине, облитой розовым туманцем, идиллично паслись божьи агнцы, священные индийские коровы, малиново названивая золотыми на рогах бубенцами.

Низко проплыло белое, будто взбитая в ванне пена от шампуня, облако. Из озорства я кинул в него кепкой. Облако заколыхалось, мелькнула мужская голова, затем из пены вылущилось женское личико.

– Нахал! – капризно переломились пухлые губки. – Не видишь, я в раю. Топай, топай, мальчик.

– Ух ты! – вырвалось у меня восхищенно. – И правда – рай! Живут же люди!

Во рту сохло – то ли от волнений, от курева, то ли от того, что вчера, пришагав из Персиково, хлебал в столовке возле базара суточные щи и кушал кильку. Но зеленел и звенел птицами райский луг. В венчиках клевера и на листах подорожника изумрудно блестела божья роса. Я напился и ощутил прилив таких сил, что захотелось куда-то бежать, подпрыгивать, валять дурака, кричать «ура» и еще подобное тому от восторга и бодрости. И я закричал: «Ура! Я на небе! Ура! Как в пору отрочества, когда мир полон светлых красок, когда жизнь кажется бесконечной, вечной и все, что страшное происходит с другими, – смерть, что ее страшнее? – кажется, тебя никогда не настигнет.

Все так же плыл розовый воздух, пахло травой, молодым лесом. За березовым колком, сквозь который прошагал я, срывая на ходу метелки дудника, открылась кошенина. Пахло сеном. И несколько старушек в темных платках сидели у копны, обедали.

– Доброго здоровья, бабушки!

Старушки повернули лики ко мне и мне впервые стало неуютно на небе.

– Однако, вы наши, деревенские? И умерли лет пятнадцать назад, зимой?

– Зимой, зимой. Да уж тут, слава господи, отогрелись. Постой, постой, дитятко Христово, Володька, однако? – встрепенулась одна старушка. – Не ты ли у меня -на Ильин день огурешник зорил?

– Я, бабушка Хионья.

– Бог простит, ладно. Че здесь-то околачиваешься?

Я пожал плечами. Не рассказывать же, что не по своей воле, не по злой недоле, а просто – во сне я. Вознесло, вот и гуляю по небесам.

– Кому сено косите? Тут же во всякую пору тепло.

– А вот и косим! – кивнула Хионья, облупливая голубиное яичко. – Привышны мы, как без дела? Седни суббота. Саваоф не разрешат робить, а так бы дак и косили. Привышны мы, в миру бывало, ни выходных, ни проходных не знали.

Я покивал.

– А что, Саваоф доступен? Как пройти, не подскажете?

– А так и ступай полянкой. Через две релки пройдешь, потом через овраг, потом в святую горку подымись, ворота увидишь. Там ангел стоит по правую сторону, по левую – бес. Седни в клубишке общее собранье какое-то. То ли встречный план плантуют, то ли грешников разбирают. Мы не касамся – люди простые. Ступай!

То ли чистый воздух, то ль отсутствие земного притяжения – во всем теле ощущался избыток сил. Руки сами тянулись и срывали с веток райские плоды. Возле оврага набрел я на полянку земляники, полакомился и спустился крутой тропинкой вниз, где за кустом боярышника спугнул черта и молоденькую ангелицу.

– Пардон, ребята! – буркнул я смущенно и, одолев глубину оврага, в котором пенился мутный ручей, пахнущий смолой адовых кострищ, взлетел на взгорок, где, как и обещали старушки, увидел у ворот стражу.

– Кто такой? – бес с черной повязкой на рукаве толок в ступе табак, морщился, чихал, брызгая слюной. Ангел стоял напротив и помахивал, как опахалом, павлиньим пером. Я предъявил удостоверение нашей газеты «Трибуна». Бес поковырял в носу волосатым пальцем, изучая документ, опять чихнул:

– Не положено!

– Ступа чертова, разуй глаза. Там две печати, пропускай! – возмутился я.