Пожароопасный период

– Дожжа бы! – лениво промолвил один, дымя самокруткой.

– Теперь бы – дожжа! – кивнул другой, устраиваясь на валун соли-лизунца.

Пастухи трезво покивали пергаментными носами, поглаживая в ладонях полированные короткие кнутовища: «Наше дело маленькое, говорите с начальством!» Бригадир же дойного гурта – начальство! – резво барабанил в мой блокнот сведения, ревниво следя, чтоб все верно записывал. Пашка ходил по стану, попинывая кизяки, любовался природой. За ним увязался бык-производитель: то ль привлекли его красные Пашкины носки, то ль почувствовал в нем родственную душу. Бык пыхтел в пяти шагах от Пашки, кося острым зрачком на коров. Бригадир, настороженно взглядывал на Пашку и коров, охотно и железобетонно барабанил в микрофон.

– Но вот! – надвинул глубже соломенную шляпу бригадир. – Должно ладно получиться, у меня легкая рука! – пошагал, насвистывая и покрикивая. – Эй, бабоньки! Эй, разведенные-холостые! Чтоб вас комары-мухи защекотали, пошевеливайтесь бегом.

Мимо прошагал к машине Пашка, зверовато оглядываясь и отмахиваясь от наседавших на свежее оводов.

– Глянь, какая большая корова, а вымя маленькое!

«Корова» сопела теперь возле мешков с комбикормом, расшвыривая их, как легкие мячики.

– Бык это, Пашка. Потише, а то засмеют!

– Какая гора.

Но ничего случайного не бывает. Надо было говорить еще с самим рабочим классом – с доярками. Они отчужденно поглядывали на молодцов с блокнотами и магнитофоном, азартно и картинно покрикивая на животных.

– А не холера не знаем! – отмахнулась от моего вопроса пожилая доярка, массажируя корове вымя. – Узнаем, когда к кассиру придем за зарплатой. Вон седьмую флягу наливам, а на пункте опять шесть запишут.

– Раньше хоть бутылочку в конце дойки бригадир выставлял, а теперь не знам, чем угостит, разве диколоном, или политурой, – хохотнула другая, помоложе – ты, парень, не торопился бы с заметкой, а посмотрел бы получше, разузнал. Поезжай в село, все узнашь. Да стой ты, холера, не егозись, все глаза хвостом выбила! – молодайка подхватила бидон и побежала, хлопая калошами, к фляге.

И тут я поймал себя на суеверной мысли, что это бодрое, отработанное интервью бригадира, загадочные реплики доярок – одна цепочка событий, что всколыхнула Городок и его окрестности те громобойные полчаса нашего выступления с Талынцевым. Да, почему-то так уж складывалось в моей жизни теперь, что всякое, даже незначительное событие, разговор, поступок я невольно связывал с этим выступлением.

Ничего случайного не бывает?.

Из полупустой, гулкой дирекции совхоза, где щелкали калькуляторами бухгалтера и звонко, как в жестяном баке, вызванивали мухи, я позвонил Бугрову и договорился остаться в Караульном до завтрашнего дня. Шеф удовлетворенно крякнул в трубку и добавил, чтоб Алексеев возвращался домой: жену его Татьяну увезли в роддом и, кажется, рожает.

– Ка-ак рожает? Уже! – смутился Пашка. – Мы только семь месяцев беременны.

7

Мужика слегка «водило», но твердо, со старанием прижимая к груди кулек пряников, он достиг прилавка, положил кулек на стеклянную витрину, нагнулся, напряженно разглядывая парфюмерные флаконы.

– Не присматривайся, не дам! – с привычной миной брезгливости на лице произнесла продавщица.

– Тася, не будем. Не будем, Тася! Покажи вон тот, с сиреневой промокашкой, – заворковал мужик, стараясь расположить строгую женщину.

– Лосьен от пота. Неужели халкать будешь? – она так же брезгливо, отстраненно подала флакон-

Мужик повертел его, будто дорогую игрушку, прочитал, шепча, цену – шестьдесят восемь копеек! – полез за деньгами.

– Тася, на двадцать рублей.

– Тебе не дам, сказала. И так еле дыбашь! – и кивнула уже уверенно в мою сторону. – Вот разве что на него отпущу.

Я роюсь в завале книг на другом конце прилавка. Среди макулатуры, ее хватает в Городке, попадается стоящее, за которым гонялись в Москве мои гуманитарные однокурсники. А под прилавком, в пыли и неразобранном ворохе плакатов, заманчиво блеснули еще золоченные корешки фолиантов. И страсть обуревает мной, хоть и в кармане не густо. Но этот мужик так гипнотизирующе смотрит.

– Возьми, будь другом, земеля. А? – пританцовывает мужик, полой незаправленной в штаны рубахи утирая багровое лицо.

– Отравитесь же…

Но мужик и продавщица понимают это, как мое согласие.

– Тася, а тапочки девятнадцатого размера есть? – мужик прошел уже к стеллажам обуви, по-медвежьи орудуя там, роняя что-то на пол с тяжелым глухим стуком.

– На смерть, что ли, тебе тапочки?

– Э-э, помирать нам рановато! – смеется мужик, возвращаясь с войлочными ботами. – Упакуй и это! – он доволен, что все сладилось.

– Нездешний, однако. А, наверное, и семья есть, ребятишки? – продавщица, ворча, запеленывает покупки шпагатом.

– Да никого у меня.

– Правильно, разве таким семья нужна! – продолжает женщина.

– Тася, я тебе делаю выручку, а ты ругаешься.

Мужик уходит, забывая на прилавке кулек с пряниками. В окно я вижу, как он, прижав к груди коробки с лосьоном целеустремленно заносит ногу над канавой, но вдруг поспешно возвращается.

– Пряники забыл. Тася, вот возьми себе два.

– Убери. Неизвестно, какими руками хватался за них!

– Тася, хочешь расскажу анекдот, как армянин горную реку переходил? – оборачивается мужик с- порога.

Но входит другой «клиент» – в сапогах, кургузой кепочке, глаза поигрывают, тоже нацелены на прилавок. Но он приближается медленно, с тихим I азартом, как бы подкрадываясь из-за угла. И вдруг, вскинув кулак с выставленным вперед указательным пальцем, отрывисто говорит:

– Три штуки.

Напористо входит старуха в мешковатом мужском пиджаке, с выставленной на ладони трешницей, которую она нервна разглаживает.

– А тебе, Пелагея, не дам. Ты – в списках! – сразу отмахнулась Тася.

– Голубушка, не себе прошу, для сына.

– Уйди от греха. Платить еще за тебя сотню штрафа.

Покупатели уходят и Тася, закрывая магазин на перерыв заводит со мной разговор.

– А что сделашь? Водки в продмаге нет, убрали под замок. Сельсовет вынес решение ограничить продажу одеколона, список дали, кому нельзя. А всех не внесешь в этот талмуд. Берут и стеклоочиститель, за ацетон принялись. Ох, горе.

Караульное село большое, длинные улицы протянулись между двух озер, околицы упираются сразу в степь, в поля, и пройтись даже из центра села до окраин – путешествие. Мы и шагаем с продавщицей Тасей к околице, где она живет, и где – напротив живет тетка Евдокия, у которой останавливаются все приезжие-командированные. Пролетит по улице машина – вся в кукурузных ошметьях, дохнет дымно-кислым духом, встретится пацаненок на вице верхом, прогагает стайка гусей на полянке, пробежит свинья и – никого. Улица вдоль большака вздыблена черным бруствером земли и рыжей глины – тянется траншея с разбросанными рядом трубами теплотрассы.

– Новую школу строят! – киваю я на могучее строительство, возведенное уже под крышу на два этажа.

– Кого учить будут, не знаю! – вздыхает Тася. – Нарожали наши бабы дебилов. В городе, в спецшколе, считай, каждый третий учится. Вон у Колобовой Маньки трое, ни класса не кончили. А Манька еще гордится: мои не пьют, не шатаются, как другие. И правда не шатаются. Старший уже матерый мужик, полы дома моет да огород поливат, второй на три года моложе – на губах разные мелодии наигрывает. Сидит на лавочке у дома целый день и наигрывает. Младший, вроде, посообразительней, у нас грузчиком в рабкопе работает. Мужики навалят на него мешок сахара а он радешенек за доверие. Вприпрыжку носит. А в ведомости на зарплату мать расписывается.

Женщина говорит, вздыхает, все никак не настроится на другое, житейское. Рассказывает про мужа: «Слава господи, не закладывает походя, а уж на уборке и думать об энтом некогда. есть мужики самостоятельные, че скажешь, вниманья бы к ним поболе».

У переулка мы прощаемся: «Вон там тетка Евдокия!»