Люди разбитых надежд: Моя исповедь о шизофрении

С замешательством я наблюдала, как разные люди пеленали и кормили мое дитя, но я боялась вмешиваться. Я терпеливо ждала того момента, когда мы с ним оставались вдвоем и я смогу кормить и ласкать его. Ревность грызла меня, но я боялась последствий, и из-за этого не сопротивлялась. Мне хотелось встать и крикнуть им, что он мой. Но от той, которой я была раньше, остался только мышонок.

Я хотела, чтобы мы с мужем вернули время, вернулись с нашим сыном к жизни, которой жили когда-то. Я таки надеялась переубедить его, что это было бы справедливо. Множество раз я плакала и просила у него прощения. Обещала никогда не «сходить с ума» снова. Но те мольбы были напрасны. Они только ухудшали дело.

Я должна была возобновить свои отношения с сыном. В больнице я пробыла так долго, что, когда вернулась, он, казалось, не знал, кто я такая. Он был еще малыш, немного старше годика. Он должен был научиться узнавать меня снова — истинный подвиг при таком количестве мам вокруг. Как я ненавидела уходить от него! Я брала такси, чтобы вернуться от свекрови к маме и на обратном пути не могла сдержать слезы. Я старалась выглядеть спокойной, но это было невозможно. Водители такси начинали расспрашивать, но, в конце концов, оставляли это и везли меня в тишине, позволяя мне искать утешения в одиночестве моих собственных мыслей. Все казалось безнадежным.

Где-то в это время я решила бороться против установления опекунства. Я была наивна, преисполнена надежд и безосновательного оптимизма. Почти иллюзорного. Я нашла адвоката и начала собственное дело. В результате я была ограничена определенными днями для посещения сына и потеряла возможность свободно видеться с ним.

Поиск работы стал моими главной проблемой. У меня были навыки секретаря, но я не хотела такой работы, потому что большинство секретарских должностей включали бухгалтерию. Хотя я выполняла эту работу годами, я все еще принимала лекарства и моя сосредоточенность временами была очень низкой. Раньше я также работала официанткой, но я желала избежать этой работы по финансовым причинам. Наконец, я нашла должность кассира в супермаркете. Платили неплохо и начальство было готово меня учить. Следующим шагом был поиск жилья. Здесь возникли проблемы: аренда была высокой, а квартиры с приемлемыми ценами не были тем местом, где хочется растить ребенка. Помню, я смотрела один дом для семьи с детьми, стены его были исписаны непристойностями, краска отслаивалась. Мелкие кусочки штукатурки покрывали пропитанные мочой ковры. Это было гадко. Другой осмотренный мной дом был полон насекомых, которые даже не убегали при приближении к ним. До сих пор жутко об этом вспоминать. Однако, в конце концов, я сняла приличную квартиру в полуподвальном этаже.

Работая в супермаркете, я встретила нескольких очень приятных людей. Это чрезвычайно помогло мне в восстановлении уверенности, я наслаждалась их добротой. Я тянулась к этой среде, появляясь на работе даже в свободные дни. Я прогуливалась, изображая из себя покупателя. Я ужасно нуждалась в человеческом тепле. Так, прогуливаясь, я познакомилась с одной очень одинокой девушкой. Мы вместе ходили в кино, за покупками и провели много субботних вечеров с пирожными Сары Ли и грудой картофельных чипсов. Мы были как сестры.

Я забирала сына в каждый второй уикенд и на один день на протяжении недели. Он не очень любил эту квартиру — он привык к просторному двору. Возле этого дома была детская площадка, но там было полно битого стекла от бутылок. Я должна была тщательно просматривать песок, просеивая его сквозь пальцы, прежде чем мой сын мог в нем играться. Я чувствовала себя виноватой перед ним, но это было лучшее из того, что я могла предложить.

Я старалась забрать его как можно дальше от этого засоренного песка. Иногда мы ходили на соседний остров, который он любил. Мы переправлялись на пароме, он прислонялся как можно ближе к поручням, лишь бы видеть воду. Он начинал говорить и крохотным пальчиком показывал на проплывающие предметы. Все было «уточкой», даже брошенная бумажка или пластиковая бутылка, которая подскакивала на поверхности. Больше всего ему нравилась карусель. Взрослые могли крутить его сколь угодно долго, пока не закружится голова или не засосет под ложечкой. Мы падали, перед глазами плыло, колени дрожали. А он требовал продолжения.

Его отец мог обеспечить лучшие условия для нашего ребенка: в настоящее время он жил со своей матерью в отдельном доме. И мой сын привык в течение дня играть во дворе, на свежем воздухе. Ему тяжело было сидеть в квартире, особенно в ненастье. Ситуация была печальной. Я заезжала к свекрови, чтобы забрать его, а он недовольно плакал, не желая идти со мной. И я поняла, что потом, когда я буду забирать его на уикенд, он будет предпочитать остаться. Его таскали между нами, а до дня суда были еще месяцы. С приближением суда отношения с моим мужем и его семьей становились все более и более враждебными. Адвокаты забросали друг друга заявлениями. При многих разводах дело может приобретать довольно отвратительный вид. Так было и с нами — может даже хуже. Легко было доказать слухи, но не душевные связи. Никто не вспомнил, что я была хорошей матерью, но каждый пункт моей характеристики, все мои прошлые поступки открыто разбирались. Это было тяжелое время.

За несколько недель до нашего первого появления в суде я вернулась к контролю за собой. В тот момент я не узнавала симптомы, в глубине души искренне верила, что выздоровела; что я никогда не снова не взберусь на ту гору ужасов. Но все началось как в прошлый раз: бессонница, отсутствие аппетита и бесконечные слезы. Гнет был весьма тяжелый, и я сломалась. Как и раньше, это был медленный и длительный процесс.

Незадолго до дня суда мой адвокат ошеломил меня вероломной вестью. Он сказал, что разговаривал с доктором Грином, и что дела скверные. Он был намерен пригласить врача, чтобы тот дал свидетельство в мою пользу, но врач ответил, что это не имеет смысла. Д-р Грин сказал, что его свидетельства лишь повредят мне. Я была ошеломлена этой новостью и пришла поговорить с врачом.

Никогда не забуду ту встречу. Д-р Грин смотрел на меня с сожалением. Он говорил мне своим кротким голосом, что он не может помочь в этом случае, потому что прогнозы относительно меня неблагоприятные. Он сказал, что у меня «шизофрения» и я, очевидно, в будущем буду иметь «рецидивы». Я смотрела на него широко раскрытыми глазами и не верила. А он продолжал, что, несмотря на наличие у меня такого умственного заболевания, я все равно «приятный человек» и это останется неизменным. От этого мне не стало лучше. Если диагноз доктора Грин был верный, у меня не будет шансов на суде. Мне казалось, что он не прав. (В этот момент в памяти всплыли предостережения Бобби, но я выбросила это из головы). Нет. Здесь, должно быть ошибка.

Я выбежала из офиса и направилась прямо домой. Я звонила всем, кого знала, спрашивая, верят ли они врачу. Большинство сказало, что это бессмыслица и врач ошибается. Потом я позвонила по телефону нашей семейной докторше, надеясь, что она не согласится с приговором д-ра Грина. Вместо этого она подтвердила его.

Позднее, в ту вновь бессонную ночь, все его диагнозы подтвердились. Мысль о том, что я должна пройти сквозь кошмар рецидива способна была сокрушить сознание. Змеи, обезображенные лица, непреодолимый ужас, иглы, отвращение, все закружилось в памяти. Я не могла вынести это снова. Потом я прочитала, что часто врачи стараются припрятать такую информацию от пациентов, опасаясь самоубийства. В моем случае я просто отказалась верить.

Той ночью я заснула лишь на час, все время стараясь успокоить себя, что д-р Грин не прав.

На следующий день я пришла на работу изнуренная и растерянная. Я была очень удивленна, что мне доверили «экспресс». Но была довольна, ведь это означало, что на кассе я работала быстро и точно. Мои пальцы летали по кнопкам без нерешительности. Я считала, паковала и улыбалась. Мысль о диагнозе принуждала меня считать быстрее, паковать тщательнее и улыбаться радушнее.