Светозары

И я не выдержал. В субботу после школы достал с полатей дедушкино ружье. Дробовик не чистился много лет, заржавел, а в стволе было мохнато от грязи. Я протер ружье керосином, отыскал позеленевшие медные гильзы, нашлось и немного пороху, а дроби, — я уж знал, как это делается, — накатал из свинцовых кусочков между двумя сковородками.

Сел заряжать патроны. За этим занятием и застала меня мама, пришедшая вечером с работы.

— А я-то думала, может, завтра за дровишками бы съездили, — сказала она. — Зима на носу.

— Кто ж тебе даст лошадь в такую ведренную погоду? — сердито буркнул я. — Чай, колхозное сено будут вывозить.

— Дак, можа, на коровенке на своей съездили ба… — Мама тяжело вздохнула, отвернулась в сторону. — Да уж погуляй денек, што уж теперяка… И так света белого не видишь, кажин выходной то за дровами, то по сену… Погуляй. Да без етой холеры, — кивнула она на ружье, — ну его к богу! Тока ноги убьешь да время. А несчастных случаев скока на охоте бывает?..

И в воскресенье утром, прихватив дробовик и сидорок с харчами (резиновые болотные сапоги пришлось попросить у добрых людей), я побежал на конный двор, откуда отправлялись подводы на Шайдош за сеном.

И пока ехал долгий путь на бричке с двумя дробинами, которая скрипела всеми деревянными суставами и грохотала на ухабах и выбоинах, — дорога была натружена, мозолиста, как крестьянская ладонь, — пока ехал эти грохочущие версты. Не покидало меня возбужденное настроение, тревожное ожидание чего-то необычного. Хотя что же может случиться необычного? Ведь на охоте я уже бывал не раз: дядя Леша иногда брал меня с собой на ближние болота, и я служил ему вместо охотничьей собаки — доставал из воды подстреленного куличка или чирка.

Но на свою, на самостоятельную охоту ехал я впервые, а как только стали приближаться мы к Шайдошским болотам и как увидел я издали черную пластяную избушку с двумя крохотными оконцами на восход и одним на полдень — то уж и не смог больше терпеть: схватил ружье, сидорок с едой, выпрыгнул из брички и помчался напрямки к родному жилищу, распугивая из камышей тяжелых на подъем ворон, которые взлетали с противными криками, вяло, тряпично махая крыльями, словно пустыми рукавами.

— Ну, здравствуй! — говорю я избушке. — Помнишь меня?

Она, кажется, совсем осела в землю с той поры, когда жили мы здесь с покойным дедушкой Семеном в первую военную зиму и стерегли овец. Стала маленькой, будто съежилась. Или наоборот: это я вырос с того времени. Всегда так кажется, пока растешь.

Двускатная пологая крыша избушки прогнулась по матице, как спина старой лошади. На дерновой кровле топорщились ржавые будылья бурьяна, а глиняная труба совсем покосилась. Подслеповатые оконца глядели словно бы виновато.

Дверь была приперта лишь легким бревнышком, и я вошел внутрь. И снова поразили меня крохотные, будто игрушечные, размеры избушки. Это как же крутились мы здесь с дедушкой вдвоем, а когда пришел дезертир сват Петра, то втроем чувствовали себя свободно? И сенной обоз приезжал, — полдюжины баб во главе с Тимофеем Малыхиным, дедушкиным дружком, — всем хватало места…

Эх, давно ли, кажется, все это было? Мое привольное житье среди пустынных снегов; друг мой, ручной барашек Егорка; страшная ночь, когда зимовье наше осаждала волчья стая. Было, да быльем поросло. И давно нет уже в живых дедушки Семена…

Сучок на дощатой двери — черный, с разводьями, как разлапистый паук. И так он живо вспомнился из той зимы, таким показался родным, — прямо до спазмы в горле. И я почти физически ощутил: тут, в этой избушке, осталась невозвратная частица моей жизни. А сколько еще будет таких мест на земле?

До войны в этой пластянке жил и работал чабаном казах по имени Ахмед. Когда его забрали на фронт, одну зиму бедовали здесь мы с дедушкой Семеном. Потом овец осталось совсем мало, их перегнали в деревню. А когда вернулся с войны Ахмед, то снова пожелал жить только на своем хуторе. К этому времени овец прибавилось, и гурт опять передали Ахмеду.

Теперь он обитал в этой избушке, но дома его сейчас не было: наверное, где-то в степи пас овец. Этот странный человек живет какой-то своей, одинокой и потаенной жизнью, в деревне, на людях, никогда не бывает. По крайней мере, я лично ни разу его не видел, но столь много был о нем наслышан всякого, что в моем воображении рисовался он существом таинственным, необыкновенным.

Говорили, например, что Ахмед обладает огромной силою, что он сильнее даже нашего бригадира Якова Гайдабуры, который кулаком сбивал с ног годовалого быка, и бык поднимался не сразу.

Ахмед же мог один за сутки выкопать колодец, работая без передыху; и даже на большой глубине, дойдя до воды, не нуждался в помощниках с веревками и ведрами: добрасывал глину на поверхность с лопаты. Еще рассказывали, как однажды зимою поехал Ахмед за сеном и навьючил такой возище, что пара быков не смогла вывезти его по глубокому снегу на дорогу. Тогда он отпряг быков и выволок воз сам. А после будто совершенно искрение жаловался кому-то: «Куда им, быкам! Шибко тяжело! Сам-то насилу вывез…» Ходили слухи, что Ахмед голыми руками задушил волка, который ночью залез к нему в овчарню.

От односельчан можно было частенько услышать: «Здоров, как Ахмед!» Или: «Картошка ноне хрушкая уродилась. Есть картошины — дак прямо с Ахмедов кулак». Сочинялись легенды об огромном Ахмедовом аппетите. Будто однажды приехал к нему в гости какой-то родич, они на спор съели по целому барану и выпили по ведерному самовару чаю. Гость спокойно уехал к себе на своей лошадке и лишь дома сделал промашку: лихо спрыгнул с лошади, а живот не выдержал и лопнул. Ахмед же — ничего, остался жив-здоров…

Такой вот человек жил в пластиной избушке на Шайдоше, куда приехал я на свою первую самостоятельную охоту. А какой — такой? Бабьим слухам если верить, так…

Я раза три обошел вокруг избушки, сходил к ближним камышам. Меня зудило, разбирало прямо-таки по-детски неотвязное любопытство своими глазами увидеть этого загадочного Ахмеда, и в то же время холодком сосало под ложечкой от робости, даже какого-то смутного страха. А солнце давно склонилось за полдень, и ясно, что хозяин с отарой приближается сейчас к своему жилищу. Я ходил, вертел головой, оглядывая степь. И решил было не ждать уже, а трогаться в камыши. Зашел в избушку, чтобы взять ружье и сидор с харчами. Выходя, толкнул ногою дверь — у порога сидела на задних лапах огромная овчарка. Я даже испугаться не успел от удивления: откуда она взялась?

Хотел обойти собаку, но она поднялась во весь свой телячий рост, вздыбила загривок. И поглядела мне в глаза своими желтыми глазами и, оскалив желтые клыки, будто усмехнулась презрительно: не суетись, мол, охолонь трошки!

Я присел на порожек, овчарка вытянулась напротив, положив лобастую башку на передние лапы. Мне она понравилась, я чувствовал, что такая собака без причины никогда человека не тронет. Мы дружелюбно поглядывали друг на друга.

— Где Ахмед? — спросил я.

Овчарка поднялась и повернула голову налево. Я взглянул в ту сторону. Там клубилась над степью белесая пыль: двигалось овечье стадо. Впереди его шел человек — враскачку, широкими шагами. Он быстро приближался и вырастал на глазах. Когда подошел ко мне, то стал таким высоким, что страшно было поднять голову.

— О, гость, — сказал он. — Карашо! Жаксы!

Голос его был похож на гортанный клекот степного орла. Я поднялся с порога и, запрокинув голову, глянул ему в лицо. И отшатнулся: это была ужасная рожа людоеда, какой рисуют ее в детских книжках. Огромный рот подковой оскален в улыбке, зубы редкие и крупные, как клыки, а губищи толстые, сочно-красные, плотоядные какие-то, что ли. Глаза — узкие щелки, косо прорезанные к вискам. И казахская бородка — пегая, клинышком. На крупной стриженой голове, на ежике толстых, седеющих, будто посыпанных солью волос, чудом держится расшитая тюбетейка, — замасленная до хромового блеска.