Светозары

Люди к этому чуду-юду привыкли гораздо быстрее. Уже на второй-третий день какой-нибудь глуховатый дед Шилохвостов пытал у своего соседа, старика Кубышкина:

— Чаво там, кум, черная тарелка насчет политики балакает?

— Дак, а ничаво путного, — скребет в сивой бородке дед Кубышкнн. — Мереканец, бают, зашевелился. Грозить нам начинат помаленьку.

— Чаво говоришь? Мереканец? — наставляет ухо ладонью Шилохвостов. — Дак, а пошто ему грозить, коли он наш союзник?

— Союзник-то, эт верно. Да ведь буржуй. С таким дружи, а камень за пазухой держи.

— Неуж войной на нас итить собирается? — пристает любопытный Шилохвостов.

— Покеда новой бонбой грозит. А воевать-то, поди, спугается с нами.

— Это пошто же?

— Сноровки в ём нет, в мереканце. Он ить сроду не воевал, пораху не нюхал. Тока сидит за окияном да чужими руками жар загребает.

— Чаво говоришь-то, кум? — наставляет ладонями оба уха Шилохвостов.

— Ничаво. Проехали, — досадливо машет рукой дед Кубышкин. — С тобой говорить, дак каши надо много скушать…

Теперь я подолгу засиживаюсь в конторе. Подвожу итоги хозяйственного года. В первую очередь надо уточнить, сколько наша бригада собрала хлеба. Сколько вывезено государству, сколько еще в скирдах, необмолоченного. Дальше, сколько заготовлено сена и соломы для общественного скота. Сколько заложено в ямы силоса, сколько накопано картошки и других корнеплодов. Приходится рыться в разных бумагах, отыскивать нужные записи. Потом мои сводки пойдут в центральную контору колхоза, в бухгалтерию, где их будут еще уточнять, сверять и так далее.

Словом, работа у меня теперь сидячая и скучная. Самое трудное в этой работе то, что я не умею полностью отвлекаться и заниматься чистым подсчетом. Ведь все происходило на моих глазах, а потому за каждой записью в потрепанной книжечке, сшитой из разрезанных пополам школьных тетрадей, за каждой цифрой постоянно мерещатся мне живые люди и события.

Вот, например, полустершаяся запись карандашом: «7 июля. И. Гайдабура, В. Гайдабура — перевозка сена. Расстояние от Осташкиного луга до сеновала — 4 км. Перевезено три воза. Работали до обеда, потом начался бзик, сломали бричку. Начислено по 1 трудодню».

И во всех подробностях увиделся мне тот жаркий июльский день. К полудню я пришел на бригадный сеновал, чтобы оттуда с кем-нибудь доехать до Осташкиного луга и замерить вчерашнюю работу метальщиков сена. Мне повезло: оттуда как раз приехали с возом братья Гайдабуры — Ванька-шалопут и Василек. Они уже свалили сено и собирались обратно на луг. Я поехал с ними.

Жара стояла несносная. Солнце было в зените. Ни облачка, ни ветерка. Пыль из-под колес поднималась тяжелыми белесыми клубами и оседала тут же, на пожухлый придорожный бурьян. Бричка скрипела и гремела всеми своими расхлябанными суставами. Это была высоченная бричка с двойными дробинами, то есть на нижние грядки-лесенки был нарощен второй ряд грядок, так что верхними дробинами бричка возвышалась над землею больше чем на три метра. На таких бричках удобнее возить сено, меньше потерь.

Братья Гайдабуры работали на молодых бычках, которых обучали и стали запрягать только с нынешней весны. Они еще и к ярму-то не привыкли толком, а тут к полудню поднялась жара. Оводы кружились над быками, жгучими пулями впивались в шею, под брюхом, за ушами, — в более нежные и беззащитные места. Бычки бились в ярме, с остервенением крутили головами и махали хвостами. За деревней они начали уросить: тянули в разные стороны, упирались на месте, били задними ногами.

— Как бы не понесли, — затревожился Василек. Счас мимо крыницы проезжать будем.

Крыница — это небольшая копань с остатками желтой воды на дне. Вокруг нее растут искривленные, обломанные березы. Такие копани роют по степи для водопоя коров, быков, овец.

Василек угадал: как только вдали, в степном мареве, замаячили березы, быки понесли. Ванька кинулся в передок брички, попытался их успокоить ласковыми окриками. Но было поздно: у быков начался бзик. А это страшное дело. Остановить их теперь было невозможно. Дико вращая закровенелыми глазами, они с тупой яростью перли к березам, видно надеясь найти там воду и прохладную тень, надеясь избавиться от оводов и слепней — неумолимых кровососов. Не помогали ни окрики, ни палка, ни кнут.

Мы заметались внутри высоченной решетчатой брички, словно в клетке. Правда, бычиный бзик для нас дело не новое. Случалось такое и раньше. Но одно дело, когда быки понесут тебя в низкой телеге, из которой запросто можно спрыгнуть на ходу, и совсем другое — бричка с двойными дробинами трехметровой высоты.

Оставалась одна надежда: до крыницы было еще далеко, может, одумаются быки, наконец, устанут, выбьются из сил. Перевернуться же на прямом ходу в ровной степи бричка не могла.

— Погоняй! — крикнул я. — Бей что есть мочи!

Ванька начал дубасить быков черенком от вил. Расчет у нас был простой: от бешеной скачки быки скорее выбьются из сил, от сильных ударов с них быстрее слетит блажь. Прием испытанный. Но быки были молодые, в самой могутной своей поре. Они неслись дружным галопом, изо рта у них летели шмотья пены. Бричка гремела и подскакивала в колдобинах на метр от земли. Каждое мгновение она могла разлететься вдребезги. Нас бросало из стороны в сторону, и мы цеплялись за решетчатые дробины руками и ногами.

Березы приближались. До них оставались считанные метры. Я лишь на миг представил, как вот сейчас быки бешено ринутся под деревья, от брички останутся щепки, а от нас… Ванька кошкой вскарабкался на верхнюю дробину.

— За мной! Прыгай! — орал он нам с Васильком.

Сам прыгнул первый, закувыркался по земле. Вскочил, кинулся следом, пытаясь догнать и остановить быков. Да где ж там!

Я успел добраться лишь до верхней дробины. Лег на нее животом, обвил руками и ногами. Надо было как-то оттолкнуться, чтобы прыгнуть в сторону, не попасть под колеса. Но прыгнуть я не успел. Дробину вместе со мной рвануло и сбросило на землю. Я, как и Ванька, вгорячах соскочил и бросился за бричкой. Но бричка стояла, застряв меж двумя кривыми березами. Вернее, остов брички. Верхние дробины с нее снесло, передние колеса расшибло, дышло треснуло пополам.

Заломив в ярме шеи, хрипели упавшие быки. Василек ничком лежал на дне брички, уцепившись за грядки побелевшими руками. Я заскочил к нему, попытался поднять. Но он держался мертвой хваткой. И лишь когда подоспел на помощь Ванька, нам вдвоем насилу удалось разжать его пальцы. Потом мы с трудом высвободили быков.

И удивительно: все остались живы-здоровы! Я лишь ушиб левую коленку, но поначалу вгорячах даже не заметил этого. Василек разбил нос и губы. А Ванька-шалопут, везучий человек, обошелся без единой царапины.

Раскурочили только бричку. Потому братья и не возили после обеда сено, — как указано в моих записях, — и заработали всего по одному трудодню.

Из своей замызганной книжицы я выписываю трудодни столбцами под каждой фамилией. Не густо нынче их у братьев Гайдабуров, особенно у Ваньки-шалопута, которого отец несколько раз «штрафовал» за невыход на работу и разные хулиганские проделки, — то есть срезал по нескольку заработанных трудодней.

Я механически выписываю цифры, а где-то в подсознании возникает досадливая догадка: «А ведь это он растерялся и оплошал тогда, не успел вовремя спрыгнуть с верхней дробины, когда быки подбежали уже к самым березам. Хорошо еще, что все обошлось благополучно…» «Он» — это мой двойник. Мне часто представляется, что на одной из планет, в точности похожей на нашу землю, живет и здравствует точно такой же парнишка, как я. Он не только как две капли воды похож на меня внешне, но в одно и то же время и делает, и думает, и говорит, и чувствует так же, как я в данное мгновение. Он повторяет меня буквально во всем, — в каждом шаге, в каждом малейшем движении. Вот я сейчас сижу в конторе и составляю отчет. Значит, и мой двойник на своей планете сидит сейчас в точно такой, как наша, конторе и подсчитывает заработанные трудодни точно таким же конопатым балбесам, каковыми являются мои закадычные дружки братья Гайдабуры.