Красный коридор (СИ)

Annotation

Скарулис Андрей Владимирович

Скарулис Андрей Владимирович

Красный коридор

Мне девять лет. Я бегу по ячменному полю в сторону небольшого холма. Колючие остья хлещут по голым коленкам и рукам. Солнце такое яркое, что кажется, отражается в уже начинающих наливаться желтизной колосьях. Жаркий воздух маревом поднимается над землёй и дрожит над крышами старых склепов, что приютились на самой вершине холма. Лето, август. Пронзительно синее небо и пьянящий аромат трав.

Там, на холме, я это уже знаю, откроется вид на бескрайнее, колышущееся, словно живое поле. Там ветер будет развивать отросшую за лето чёлку, бросать выцветшие на солнце пряди в глаза и приносить запах далёкого леса. Завтра я уезжаю в город. И я бегу на холм, чтобы ещё раз увидеть далёкий горизонт и запомнить пьянящее чувство простора и ветра. И, когда наконец на вершине в широко распахнутые глаза брызнет синева небес, золото поля и далёкого, в жаркой дымке, горизонта, я запрокину голову к небу, и раскинув руки во всё горло заору: "Эге-ге-гей!!!". Мне девять лет, я счастлив.

***

Я сам так решил. А сам ли? Решение принимается на основании сделанных выводов. Выводы основываются на логических построениях, которые я осуществляю на базе той информации, жизненного опыта, испытываемых эмоций и переживаний, которыми я владею на данный момент времени. А что или кто является поставщиком этой базы? Внешний, окружающий нас мир, и люди вокруг нас, их мысли, слова, поступки. Так сам ли я решил? Да, процесс мыслительной деятельности принадлежит однозначно мне. А вот остальное, вряд ли. И, соответственно, принятое решение не является полностью моим. И чаще всего ответственность за него несут гораздо большее число людей, чем я один, ибо пусть опосредованно, но именно они влияли на то, какое именно решение я принял сейчас. И мог ли я принять другое решение, поставленный окружающей действительность в положение, откуда увидел только такой выход? Наверное. Может быть. Беда, что вариантность решений я увидел уже после, когда уже всё решено и сделано.

А вот расплачиваться всегда приходится только самому, остальные участники категорически не желают разделять ответственность. И отмазка у них шикарная - ты сам так решил. И ведь не поспоришь, действительно сам. Наверное, заумные психологи, с ласковыми глазами сумасшедших, смогут доходчиво и ненавязчиво окунуть тебя в бочку говна и убедить что всё именно так, как и надо, и что именно этого ты и хотел, когда принимал решение. Вот только почему, где-то чуть ли не на подкожном уровне, я не могу принять, и согласится с этим? Да, я нисколько не умоляю, и не снимаю с себя ответственность за то, что я сделал, и я согласился с той ценой, что выставила жизнь в счёте.

Вопросы, вопросы. В поисках ответа сгорают последние силы. Метаюсь по закоулкам собственной души. Из памяти всплывают подробности давно прошедших дней. Я вспоминаю дословно разговоры пятнадцатилетней давности...

***

-Их лица счастливы. Они дарят солдатам цветы. Они снабжают армию едой. Они знают, что мы несём им возможность просто выжить, а потому стараются от чистого сердца. Хм... по крайней мере до тех пор, пока не обретут то, что им нужно. - капитан улыбнулся.

- А потом? - спрашиваю я пытаясь стереть с подбородка капли чужой крови.

- А потом они станут неблагодарными свиньями, которые поставят перед собой новые цели и будут искать способы их достижения. Если для этого им будет нужна Россия, то они продолжат целоваться в десны, если нет - то наши отношения резко охладятся. Как говорят пиндосы, "it"s only business".

Как же, ты, был прав капитан! Ведь вроде простая вещь, чётко сформулированная сущность человеческой неблагодарности. И ведь так во всём. В политике, в жизни, в любви...Я всё равно не понял этого тогда. Понадобилось ещё десять лет шишек набитых собственным лбом, море выпитой горечи разочарований и измен, чтобы эта, высказанная ещё тогда тобой мысль, достучалась, наконец, до моего воспалённого в поисках выхода мозга.

***

Цвет войны - не защитный хаки и не кроваво-красный. Цвет войны - черный. Траурное дымное небо. Черные от въевшейся грязи, запредельной усталости и хронического недосыпа лица. Черная, как битум, запекшаяся кровь. Иссиня-черные раздутые тела убитых. Черные кресты на свежих могилах. И даже золотые церковные купола сквозь смоляной дым пожарищ кажутся черными...

Убитые и бьющиеся в агонии тела, куски мяса, оторванные конечности, кровь, мозги, содержимое кишечника, стоны и крики ужаса раненых, ползающих в этой каше и сладковатый аромат парного мяса, смешанного с запахами фекалий и крови, от одной только смеси которых, с непривычки, может желудок вывернуть. И меня рвало. Рвало до жгучей горечи желчи. А мозг отчаянно сопротивлялся, в слепой надежде защитится от этого ужаса, но казалось, я слышал, как раз за разом лопались и осыпались стеклянными осколками очередные представления о том, что люди так не могут поступать. Могут... и поступают.

А ещё я отчаянно, панически, до судорог и колик в животе, боялся первого боя. Мелко подрагивает нижняя губа, я бледен, глаза не могут остановиться на каком-то одном предмете. Вздрагиваю от каждого разрыва, и, кажется, что меня бьёт нервная дрожь.

- Страшно?

- Да.

- Когда стреляют - всегда страшно. Но есть способ. Стрелять самому. В ответ. Тогда вместо страха остается злость и ярость.

- Не могу...

- Не могу - это без сознания или паралич. Всё остальное - не хочу! - и короткий, жесткий позатыльник. Голова бьётся каской о стенку окопа, и вниз бежит маленький ручеёк песка. - Встал и сделал!

Встаю. Делаю. Стреляю. Куда? Понятия не имею, куда-то в сторону стены разрывов, дыма и пыли...

***

Я лежу за спешно наваленном из диких камней бруствером, около старой, перекрученной течением времени, сосной. Автомат, обмотанный уже посеревшими бинтами, словно решил отдохнуть и смотрит слепым зрачком дульного среза в пронзительно-синее, прозрачное небо. Тихо. Только шум ветра запутавшегося в ветвях, словно подчёркивает эту тишину. С утра подмораживало, но выглянувшее сейчас солнце, сверкает на пятнах ноздреватого снега, который ещё остался на склонах.

- Лебедев! - окликаю я напарника.

- А? - слышится в ответ.

- Лебедев, а тебя как зовут, а?

- Антон... - после долгой паузы, говорит он.

- Странно, - хмыкаю я, - серб, и Антон... Что так?

- Мать русская, - меланхолично, набивая магазины к РПК, отвечает он.

- А-а-а-а, - тяну я, - а почему тогда Лебедев?

- Не знаю, Лебедев и Лебедев... всю жизнь так живу.

- Сколько той твоей жизни!? Девятнадцать? Двадцать?

- Двадцать. В мае будет.

- Так это ж скоро! Напьёмся, - мечтательно зажмуриваясь восклицаю, - сливовицы возьмём, шашлыков наделаем... или лучше вообще махнём к самоходам, у них там связистки симпатиш-ш-ш-ные есть... загуляем!

Я закрываю глаза, и словно окунаюсь в эту, ещё несостоявшуюся вечеринку. Образы настолько яркие, кричащие, что на миг, кажется, что нет этого холодного, продуваемого склона и надежды, что "бандерлоги" пойдут по нижней, более удобной тропе, а мы через два часа свернёмся и пойдём догонять своих на перевале.

- Лабус, как думаешь, они здесь пойдут?

Я оглядываюсь на Лебедева. Выше меня на голову, светло-русый, почти блондин, с по-детски синими глазами. "Пацан ещё", - проскальзывает мысль. " А сам-то что? На много старше? - с едким сарказмом спрашиваю себя, - да. Старше. На два года. И на полгода войны...". Я смотрю на небо, оглядываю склон перед нами и чувствую, как, что-то необъяснимо меняется на этом пятачке гор. Словно напряжение, висевшее до сих пор в воздухе, размытым по окрестностям полем, резко, скачком, собралось в одной точке вокруг нас.