ЛиПа

такое поколение.

Поэзию, мол, делали

богатыри — не мы!

Да это ж череп Байрона,

ни более, ни менее!!

Давно у нас повывелись

подобные умы!

Он будет, без сомнения,

объектом поклонения,

скелет поэта Вегина,

как чудо из чудес.

Хозяин слышал о себе

совсем иные мнения,

но в благодарной памяти

нечаянно воскрес.

Века живёт Милосская Венера.

И будет жить.

Но только, чур, без рук!

(Сергей Галкин. Земное время)

Века прошли... И не предъявишь иска

Тем негодяям, что на горе нам

Сломали шею Н. Самофракийской

И В. Милосской дали по рукам.

Как хорошо, что сохранилось тело,

Не тронуто античною шпаной!

Я ем глазами то, что уцелело,

И нервно руки прячу за спиной.

«В лесу родилась ёлочка...»

Под Новый год из северной столицы

За елью, стройной, как горянки стан,

С которым лишь клинок один сравнится,

Я поскакал в далёкий Дагестан.

Не расцвести на снежных шапках саду.

С седых небес свергается метель.

Но и зимой весеннему наряду,

Как горцу конь, не изменяет ель.

Она вдыхает воздух круч спокойно.

Не ведали подлунные леса

Джигитов. Только зайцы в чаще хвойной

Да чёрно-серебристая лиса.

По пропастям летит, как по дороге,

Взнося меня на гребни диких скал,

Скакун неукротимый, быстроногий.

Рука сжимает дорогой кинжал.

Я нежно снёс красавицу под корень

И, опустившись на один из пней,

Два рога «Цинандали» выпил с горя,

Но о себе грустил, а не о ней.

В дни юности, как истинный мужчина,

Я крал невест в чадрах и парандже.

Сегодня ж недостаточна причина,

Чтоб обвинить аварца в грабеже.

Всё мне чудится

Русская рать.

И кучумится

Даль опять.

Всё схлестнулось —

И стон, и визг.

И кучумовцы катятся

Вниз.

(Александр Говоров. Курский соловей)

Мы, бояновцы,

День за днём

Справно

Летописи ведём.

Помню,

Игоревцы надысь

На кончаковцев

Поднялись.

Глядь,

Едва завершился бой —

Чингисхановцы

Прут гурьбой.

Только с юга

Наладишь фронт,

Как

Зашведится горизонт.

Лишь мамаевцы

Убегут,

Тохтамышевцы

Тут как тут...

Если всё описать

Суметь,

Можно просто

Окучуметь.

Зажмурюсь, руки широко раскину,

Но не взлечу — конструкция не та.

(Николай Година. Состояние)

Ошибочка в расчёты залетела.

А в чём и где — не знал я до сих пор:

И мысли обтекаемы, и тело,

И вместо сердца пламенный мотор —

А не взлететь. Механик долго слушал,

Вздохнул, провёл рукой по волосам

И выдал, как обдал холодным душем:

«Рождённый ползать... Понимаешь сам!»

...в жизни очень много

я ещё смогу.

Буду кушать овощи

и не пить вино,

выпрыгну при помощи

зонтика в окно.

(Глеб Горбовский. Черты лица)

Алкоголь в запрете.

Денег ни гроша.

К овощной диете

не лежит душа.

На второе выдали

тертую морковь.

Это не обидно ли?!

Холодеет кровь.

Не обед, а тризна.

Отнесу врагу.

Ничего я в жизни

больше не смогу.

Если кушать овощи

и не пить вино,

выпрыгнешь без помощи

зонтика в окно.

Разом стемнело. И вот на дороге

возле машины возник Пугачёв!...

Что ему нужно? Совета, привета?

Хлеба? Любви? От машины ключи?

Но Пугачёв, призаняв сигарету,

сделал затяжку и скрылся в ночи.

(Глеб Горбовский. Черты лица)

...Тронулись... Буря тотчас заревела.

Молнии грозно блистали сквозь мрак.

Дождь налетел. Гром гремел оголтело.

И на обочине вырос... Ермак.

Может, во мне он увидел опору...

Может, друзья оказались не те?!

Выжал кольчугу, нагнулся к шофёру,

время спросил и исчез в темноте.

Как из ведра между тем поливает.

Надо б наполнить заветный стакан.

Вдруг из-за леса, смотрю, выплывает

что-то знакомое... Разин Степан!!

Может, в ночи потерял персиянку...

Разве найдёшь теперь! Экая грязь!

Вот он подгрёб, занял хлеба буханку,

выпил стакан — и вперёд, помолясь.

Полночь надвинулась с боем курантов.

Вдруг словно сдуло и сон и тоску:

на повороте — Малюта Скуратов!

Надо, пожалуй, прибавить газку!!

Судно с подмостками схоже на вид.

Близок душе распорядок их общий:

Палуба — сцена, штурвал — реквизит,

И капитан — режиссёр-постановщик.

(Александр Городницкий. Берег)

Словно девятый бушующий вал,

Рында скликает всю труппу на шканцы.

Как репетиция, шумен аврал:

Треск декораций, погони и танцы.

Перекрывая и склянки, и шум,

Боцман-помреж ставит новую драму.

Главный механик спускается в трюм,

Как дирижёр в оркестровую яму.

В тысячный раз проверяя мотор,

Крутит усами он, как пеленгатор.

Мне же водичка, как старый суфлёр,

Шепчет стихи через иллюминатор.

Я, как у рампы, на вахте один.

С крабом фуражка, наглаженный китель...

Плавает справа по борту дельфин —

Наш одинокий скучающий зритель.