Вот в чем фокус

—   А вы сами-то что пишете? — полюбопытствовал Володя.— Тоже стихи? Или рассказы?

Юноша проследил за лимузином, уехавшим в пере­улок, и сказал:

—   Я пишу афоризмы. Афоризм — это краткое изре­чение, острое по форме и значительное по содержанию. Формулировка, между прочим, тоже моя.

—   Знаю я афоризмы. Рожденный ползать летать не может. Такое у вас? Ну-ка, прочтите.

Володя бесцеремонно выдернул блокнотик из карма­на блузы и протянул его хозяину.

Юноша задумчиво перелистал блокнотик. Замелька­ли убористо исписанные листы.

—   Ого! — удивился Володя.— Столько понаписал?

—   Я монтирую пьесу,— сказал юноша.— Монтирую пьесу из одних афоризмов.

—   А зачем это надо?

Последовала пауза: по странной случайности моло­дому человеку еще никто не задавал этого вопроса. В том числе и он сам.

—   Зачем? — настаивал Володя.

Юноша глубоко задумался.

—   Понимаете,— наконец сказал он,— ведь этого еще никогда не было...

Просторный вестибюль журнально-газетного комби­ната был как городская улица. Тут тебе и киоски, и ка­фетерий, и почта, и парикмахерская. Грохочут лифты, позванивают телефоны, снуют прохожие. Только здесь не простые прохожие. Здесь все сплошь журналисты, а то и писатели и поэты.

Володя в растерянности стоял перед списком редак­ций. Их было очень много. Заветную тетрадку он дер­жал свернутой в трубочку.

—   Выбираешь?

Подошедшему было за сорок. Сутулый, седой, в чер­ном костюме, руки за спиной, папироса в центре рта. Лицо его Володе показалось значительным и очень, очень знакомым.

—   Стихи? — седой ткнул пальцем в тетрадку.

—   Стихи. Мне надо, где быстрее. Я вечером уезжаю.

—   Что быстрее?

—   Чтоб сегодня же посмотрели.

—   Может, ты хочешь, чтоб сегодня и напечатали?

—   Да,— сказал Володя.— Хочу.

—   Так...— Седой даже отступил шага на два, чтобы полюбоваться редкостным чудаком.— Тогда вот тебе со­вет: поезжай в «Вечорку». Как раз к вечеру и напеча­тают.

—   Спасибо,— поблагодарил Володя.— Я поеду. А я вас знаю. Я вашу книжку читал. Там фотография была. Только фамилию забыл, извините.

—   Бывает,— отмахнулся седой и пошел дальше. Во­лодя двинулся к выходу.

—  Стихи-то хорошие? — внезапно обернулся седой.

—   Хорошие,— подумав, ответил Володя.— У нас в роте нравились.

—   Тогда хорошие,— подумав, согласился седой. Он пересек вестибюль, вошел в парикмахерскую и — этого Володя видеть не мог — долго стоял перед зеркалом, изу­чая свое лицо. Пожал плечами и снял с вешалки халат.

Огромный стол был завален ворохом бумаг: свежие оттиски полос с белыми пятнами «дыр», куски телетайп­ной ленты, фотографии, брошюрки информационных ве­стников. Секретарь сидел на стуле с высокой, обитой кожей спинкой. Это был молодой светловолосый чело­век, в костюме, обсыпанном табачным пеплом, в круглых очках, которые старили его лет на десять. Над его голо­вой покачивались толстые пласты дыма. Сизые струи лениво вываливались за подоконник. Но секретарю этого дыма было мало. Он курил сигарету и одновременно сооружал в большой хрустальной пепельнице сложную конструкцию из клочков бумаги и спичек. Это занятие поглощало все его внимание.

Дверь распахнулась без стука, и в кабинет стреми­тельно вошел лысеющий мужчина с живым, как у маль­чика, лицом. Он был одет в заскорузлые кожаные брюки, сморщенные, как батареи центрального отопления, и в тонкий светлый свитер, под которым угадывалось брюшко.

—   Звал? — бодро спросил мужчина.

—   Звал.— Секретарь любовался на сложное соору­жение в пепельнице.

—   Ну? — Мужчина вспорхнул на край стола и, поер­зав, уселся прямо на бумаги.

—   Алик,— внятно начал секретарь, зловеще погро­мыхивая спичечным коробком,— я тебе тут приготовил небольшой художественный образ. Смотри. Я — газета. Ты,— он показал на сооружение в пепельнице,— поэт. Я даю социальный заказ,— он чиркнул спичкой.— Ты... загораешься.

В хрустальной чаше затрещал костер.

—   Способный парень, а халтуришь,— буркнул секре­тарь.

—   Выбросил? — печально спросил Алик.

—   Поставил...

—   Ну ладно, старик, ладно...— потупился Алик.

—   Что — ладно? Первые арбузы в Москве — такая прелестная темка. Арбузы! Багрицкого вспомни. А ты? «Арбуз — сладкий груз»,— процитировал секретарь.— Это тебе и дядя Вася-дворник срифмует.

—   Да? — Алик спрыгнул со стола.

—   Да! — Секретарь тоже поднялся.— Любого про­хожего попроси,— он кивнул в сторону окна,— сриф­мует.

—   А ты попроси,— предложил уязвленный Алик.

—   И попрошу.

—   И попроси.

—   Попроси, попроси,— наступал Алик.— Попроси.

Секретарь лег тощим животом на подоконник. Внизу по тротуару шла девочка с черным терьером на по­водке. Ей навстречу — деловой гражданин с портфелем.

—   Давай, давай,— сверлил Алик.

У входа в редакцию стоял парень в солдатской Гим­настерке без погон, в галифе, сапогах. Он разглядывал вывеску.

—   Товарищ! — крикнул секретарь.— Можно вас на минуту? Вы не торопитесь?

—   Нет.— Володя подошел поближе и задрал голову.

—   У нас тут, как бы вам это объяснить... Творческий кризис. Рифму не можем найти. На слово «арбуз».

—   Сладкий груз,— ответил Володя.

Секретарь быстро перелистывал тетрадь, а над пле­чом у него висел Алик. Оба молниеносно пробегали строчки, иногда переглядывались. Володя, как полага­ется начинающему автору, сидел на краешке стола и не дышал.

Секретарь долистал до последней страницы, пробе­жал ее. Задумался. Пробежал еще раз. Переглянулся с Аликом. Алик хмыкнул со снисходительным одобрением. Секретарь выдвинул ящик и швырнул на стол пачку фо­тографий. Это были многочисленные пейзажи столицы. В газетах такие фотографии называют фотоэтюдами. Секретарь привычным жестом разложил из них пась­янс, прицелился, выхватил одну и жестом позвал Во­лодю.

—    Вот так ставим этюдик,— объяснил он, расчерчи­вая красным карандашом макет полосы,— а так — сти­хотворение. И сразу все заиграет.

—   Ты когда в Москву приехал, солдат? — спросил Алик.

—   Вчера.

—   Ничего себе! А завтра уже напечатаешься! — не то поздравил, не то возмутился Алик.— Ну, прямо Есе­нин: пришел, увидел, победил. Старик,— обратился он к секретарю,— было такое в твоей газете — чтоб вчера приехать, а завтра тиснуться?

—   Сегодня,— поправил секретарь. Он снял телефон­ную трубку и набрал двузначный номер.— Ниночка? Сейчас досыл придет на третью. Стишочек. Очень ми­лый... Угу... Арбузы? Убираем, конечно... Линеечку неж­ную какую-нибудь подыщи, лирическую. Воздушную та­кую... Угу...— Он положил трубку, внимательно погля­дел на Володю, на закипающего Алика и сказал:

—   Здоровая конкуренция. В обстановке здоровой конкуренции лучших поэтов страны можно ожидать по­явления истинных перлов.

Алик тяжело задышал, сильно повзрослев лицом И может быть, разразился бы грандиозный скандал, если бы Алик не сообразил все-таки, что везучие солда­тики приезжают и уезжают, а ему еще жить да жить, сквозь годы мчась, в полном контакте с этой газетой и ее секретарем.

—   На моих костях...— Он с горькой усмешкой поло­жил руку на Володино плечо.— Старик, с тебя причи­тается.

Володя, однако, продолжал находиться в полном неве­дении относительно того, что происходило в душе Алика Все его сознание было заполнено непостижимым фактом

—   Вы сказали — сегодня? — слабым голосом спросил он.

—   Дырка, понимаешь? — ответил за секретаря Алик.— Меня выбросили — дырка в полосе, тобой за­ткнули. Ты амбразуру закрыл, ты герой.

—   Дырка... Какая дырка? — рассмеялся Володя.

—   Никогда не видел, как газету делают? — ухмыль­нулся секретарь.— Алик, своди его в наборный.— Он с треском выдрал листок из Володиной тетради.

—   Стойте! — ахнул Володя.— Там еще одно!

Секретарь перевернул листок, глянул:

—   Это слабо.

И перечеркнул жирным красным крестом.

На металлическом столе — талере — лежали рамы с набором сегодняшнего номера. Над одной из них кол­довала худенькая, коротко стриженная девушка в чер­ном халате. Ей только что принесли стопку новеньких, еще горячих строк. Острым шильцем она выдергивала старую строчку, смело, голыми пальцами хватала новую и ставила ее на место. При этом, судя по сложенным в трубочку губам, она насвистывала. Из-за шума лино­типов, стрекочущих по соседству, слышно не было. Яр­кий сноп электричества заливал стол и ее перепачканные краской руки.