Осторожно, овеяно веками!

Со всего дома в комнату золотоискателей мчались жильцы. Ляпис вопил не своим голосом. Ибрагим иронически насвистывал «Амброзию». Хунтой размахивал списком действующих лиц. Лошадь тревожно косила глазом и не шла.

Гоу... — сказал Шарипов вяло. — О-о-о, черт...

Но тут золотоискатели опомнились и потребовали объяснений. Пришел управдом с дворником.

Что вы делаете? — спросил управдом. — Где это видано! Как можно вводить лошадь в жилую квартиру?

Шарипов вдруг рассердился.

Какое тебе дело! Купил лошадь. Где поставить? Во дворе украдут...

Сейчас же уведите лошадь!—истерически кричал управдом.,— Если вам нужна конина -г покупайте в мясной.

В мясной дорого, — сказал Шарипов. —Гоу. Ты... Проклятая... Фатыма...

Лошадь двинулась задом и согласилась наконец идти туда, куда ее вели.,

Я вам этого не разрешаю, — говорил управдом, — вы ответите посуду.

Тем не менее Шарипов увел лошадь в свою комнату и, непрерывно тпрукая, привязал животное к оконной ручке. Через минуту пробежала Фатыма с большой и легкой охапкой сена.

Как же мы будем жить, когда рядом лошадь? Мы пишем оперу, нам это неудобно, — завопил Ляпис.

Не беспокойтесь, — сказал управдом, уходя, — работайте.

Золотоискатели, прислушиваясь к стуку копыт, снова засели за

работу.

Так как же мы назовем оперу? — спросил Ляпис.

Предлагаю назвать «Железная роза».

А роза тут при чем?

Тогда можно иначе. Например, «Меч Уголино».

Тоже несовременно.

Как же назвать?

Остановились на отличном интригующем названии — «Луч смерти». Под словами «акт первый» Хунтов недрогнувшей рукой написал; «Раннее утро. Сцена изображает московскую улицу, непрерывный поток автомобилей, автобусов и трамваев. На перекрестке — Уголино в поддевке. С ним — Сфорца».

Сфорца в пижаме, — вставил Ляпис.

Не мешай, дурак. Пиши лучше стишки для ариозо Митина. На улице в пижаме не ходят.

И Хунтов продолжал писать; «С ним Сфорца в костюме комсомольца». .

Дальше писать не удалось. Управдом с двумя милиционерами стали выводить лошадь Из шариповской комнаты.

Фатыма! — кричал Шарипов. — Держи, Фатыма!.

Ляпис схватил со стола батон и трусливо шлепнул им по костлявому крупу лошади.

— Тащи, — вопил управдом.

Лошадь крестила хвостом направо И налево. Милиционеры пыхтели. Фатыма с братьями обнимали худые колени лошади. Гражданин Шарипов безнадежно кричал «гоу».

Золотоискатели пришли на помощь представителям закона, и живописная группа с шумом вывалилась в переднюю.

В опустевшей комнате пахло цирковой конюшней. Внезапный ветер сорвал со стола оперные листочки и вместе с соломой закружил по комнате. Ариозо товарища Митина взлетело под самый потолок. Хор капелланов и зачатки сицилийской пляски пританцовывали на подоконнике.

С лестницы доносились крик и брезгливое ржание. Золотоискатели, милиционеры и представители домовой администрации напрягали последние силы. Одолев упорное животное, соавторы собрали развеянные листочки и продолжали писать без помарок.

Золотой теленок

Забытые страницы

ПАПА-МОДЕРАТО

Молодой человек, который называл себя Борисом Древляниным, а на самом деле носил скромную греческую фамилию Папа-Модерато, с вызывающей нежностью Поглядывал на Зоею, которая накрывала стол к обеду. Она переходила от старомодного величественного буфета с зеркальными иллюминаторами и резными птицами на дверках к столу и выгружала посуду. Красный борщ, оставленный ею на медленном огне перед купанием, был уже готов.

Ну, как ваши столовники? — спросил Древлянин страстным голосом.

Ему очень нравилась Зося Синицкая, яблочная родинка на ее щеке и короткие, разлетающиеся волосы с гимназическим пробором на боку. У Зоей был тот спортивный вид, который за последнее время приобрели все красивые девушки в мире. Папе-Модерато хотелось бы напрямик рассказать Зосе о чувствах, обуревавших его неспокойное сердце. Но он еще не решился. И покуда всю свою нежность, всю свою страстность вкладывал в обиходные служебные фразы:

Ну, как ваши столовники? — повторил он голосом человека, умирающего от любви.

У вас насморк? — спросила Зося.

Нет. А что?

Отчего же вы говорите таким странным голосом? Найдите горчицу, пожалуйста.

Ну, как ваши столовники? — с упреком переспросил Папа.

Разъехались в отпуск, остался один Корейко:

Это какой? Толстый и рыжий?

Да нет же. Александр Иванович. Со вставным глазом. Вы у нас его несколько раз встречали.

Фу! Вот понятия не имел! Я думал, что со вставным глазом Подвысоцкий.

Ничего не Подвысоцкий.

А я думал, что Подвысоцкий! — сказал Борис Древлянин, возвращаясь к серенадным интонациям.

Фразу эту следовало понимать так: «Пойми мою душу!»

Увы, это не Подвысоцкий! — ответила Зося.

Это значило: «Можете не воображать!»

А я думал Подвысоцкий.

На этот раз в голосе Древлянина послышался грохот мандолины.

Индюк думал, думал тай сдох, — ответила Зося.

И, задвигав плечами, отправилась на кухню. Папа-Модерато потащился за ней.

Внучка ребусника, отгибая голову, принялась стаскивать крючком железные файерки с огня, а когда обернулась, чуть не наступила на Папу-Модерато. Папа лежал на спине, как перевернутый жук, и, глядя с этой неудобной позиции на угол плиты, восклицал:

Какой ракурс! Вот заснять бы! Какая кастрюля получается! Мировая кастрюля!,

Встаньте! — закричала Зося. — Что это за шутки?

Но Модерато не вставал. Этот молодой человек был отравлен сильнейшим из кинематографических ядов — ядом кинофакта.

Год тому назад тихий греческий мальчик с горящими любопытствующими глазами из Папы-Модерато превратился в Бориса Древлянина. Это случилось в тот день, когда он окончил режиссерский цикл кинематографических курсов и считал, что лишь отсутствие красивого псевдонима преграждает ему дорогу к мировой известности. Свой досуг Древлянин делил между кинофабрикой и пляжем. На пляже он загорал, а на фабрике всем мешал работать. В штат его не приняли, и он считался не то кандидатом в ассистенты, не то условным аспирантом.

В то время из Москвы в Одессу прикатил поруганный в столице кинорежиссер — товарищ Крайних-Взглядов, великий борец за идею кинофакта. Местная киноорганизация, подавленная полным провалом своих исторических фильмов из древнеримской жизни, пригласила товарища Крайних-Взглядов под свою стеклянную сень.

Долой павильоны! — сказал Крайних-Взглядов, входя на фабрику. — Долой актеров, этих апологетов мещанства! Долой бутафорию! Долой декорации! Долой надуманную жизнь, гниющую под светом юпитеров! Я буду обыгрывать вещи! Мне нужна жизнь, как она есть!

К работе порывистый Крайних-Взглядов приступил на другой же день.

Розовым утром, когда человечество еще спало, новый режиссер выехал на Соборную площадь, вылез из автомобиля, лег животом

на мостовую и с аппаратом в руках осторожно, словно боясь спугнуть птицу, стал подползать к урне для окурков. Он установил аппарат у подножия урны и снял ее с таким расчетом, чтобы на экране она как можно больше походила на гигантскую сторожевую башню. После этого Крайних-Взглядов постучался в частную квартиру и, разбудив насмерть перепуганных жильцов, проник на балкон второго этажа. Отсюда он снова снимал ту же самую урну, правильно рассчитывая, что на пленке она приобретет вид жерла сорокадвухсантиметрового орудия. Засим, немного отдохнув, Крайних-Взглядов сел в машину и принялся снимать урну с ходу. Он стремительно наезжал на нее, застигал ее врасплох и крутил ручку аппарата, наклоненного под углом в сорок пять градусов.

Борис Древлянин, которого прикомандировали к новому режиссеру, с восхищением следил за обработкой урны. Ему самому тоже удалось принять участие в съемке. Засняв тлеющий окурок папиросы в упор, отчего он приобрел вид пароходной трубы, извергающей дым и пламя,. Крайних-Взглядов обратился к живой натуре. Он снова лег на тротуар — на этот раз на спину — и велел Древлянину шагать через него взад и вперед. В таком положении ему удалось прекрасно заснять подошвы башмаков Древлянина. При этом он достиг того, что каждый гвоздик подошвы походил на донышко бутылки. Впоследствии этот кадр, вошедший в картину «Беспристрастный объектив», назывался «Поступь миллионов».