Приключения бравого солдата Швейка в русском плену

– Ну, вперёд, ребята! Получайте завтрак и хлеб и айда на работу!

Из отобранных военнопленных солдаты поставили возле котлов десятки и раздавали им миски. Потом с другой стороны приехало несколько возов, и русские солдаты начали складывать с них огромные караваи чёрного хлеба. Лагерь оживился. Тесто синей грязи начало густеть, стягиваясь к кухне. Пленные плотно стали друг к другу, тело к телу, слитые в одно, как лава.

У котла русский фельдфебель дал первой десятке каравай хлеба, повар открыл котёл и, мешая похлёбку, наливал её ковшом в миску. По лесу пронёсся слабый запах жареного лука, который так спрессовал людей друг к другу, что между ними нельзя было бы протянуть и нитку. Все устремлялось к котлам и к возам с хлебом, глаза горели, ноздри трепетали, ловя запах жареного сала.

Кордон солдат, отделявший отобранных на работу пленных от остальных, усилился пришедшим на помощь отрядом, и тем не менее подавался под напором оставшихся плечных. Русские солдаты в первом ряду, взявшись друг за друга, образовали цепь. Другой ряд за ними отгонял пленных прикладами винтовок.

Первый десяток уже ел, другой делил хлеб, а толпа, стоявшая за ними, волновалась; она давила к кухне стихийной силой, такой силой, какой вулканический взрыв поднимает острова со дна моря, и неудержимо стремилась к котлам.

Вот она прорвала цепь, сбила русских солдат с ног; за ними пришла очередь и тех пленных, которые должны были получить пищу и отправиться на работу.

Никто не выражал неудовольствия, никто не кричал, все слилось в глухой зловещий гул, который обычно слышится при приближении бури. А затем все это бросилось на котлы и на хлеб. Караваи хлеба понеслись над головами и ещё в воздухе были разрываемы на мелкие крошки тысячами судорожных пальцев. Ковш, едва очутившись у голодного рта, моментально вырывался другими, обжигая горячей похлёбкой лицо того, кто им обладал до этого.

На тревогу прибежала рота русских солдат и бросилась в штыки. Но никто не дрогнул, никто не уступал перед остриём стали, и солдаты вынуждены были отступить назад. Прапорщик, командовавший ими, приказал зарядить винтовки и выстрелить в воздух. Залп потряс верхушки сосен, пули сбили несколько веток, но никто этого не слышал, никто не обратил на это внимания. Голодные дрались по-прежнему.

Прапорщик, бледный и растерявшийся, не знал, что делать, и хотел открыть огонь в упор по людям, но в этот момент воздух прорезал резкий, высокий, отчаянный крик, крик человека, которого медленно резали. Серо-голубая толпа неожиданно застыла в оцепенении, а затем начала отступать и сама расходиться.

Русские солдаты после этого без всякого приказания сами разогнали толпу по лесу, не скупясь на удары. Возле кухни остались только потоптанные и раздавленные, а в котле с кашей лежал пленный венгр, которого во время атаки котла столкнули в него другие, и он в каше буквально сварился заживо.

Его вытащили из котла за ноги, самый котёл вырыли из земли и оттащили в сторону. Прапорщик обо всем случившемся донёс в Киев. А когда пришёл целый батальон и с ним комиссия офицеров, для того чтобы составить протокол о случившемся, в котле каши уже не оказалось, он был чист, и только на дне его нашли шапку с инициалами «Ф. И. 1.», на которой следы каши сохранились только в этих буквах, и то потому, что, если облизывать эти буквы, можно обрезать себе язык; все. содержимое котла пленные съели, несмотря на то что каша была пропитана испарениями их несчастного товарища.

В полдень привезли из Киева новые воза с хлебом и несколько новых котлов; сваренный венгр заставил заговорить отупевшую совесть комендатуры. Хлеб раздавали до самого вечера и составляли пленных в десятки.

Возле кухни стояли казаки с плётками и наводили порядок, рассыпая удары направо и налево. К этому их понукал прапорщик, бивший австрияков куском резиновой кишки, приговаривая:

– Начальство во всем должно быть примером своим солдатам.

Потом по лагерю раздался призыв: «Чехи в сторону, чехи, сюда, ко мне!»

– Марек! – сказал Швейк вольноопределяющемуся, с которым они, благодаря запасам хлеба в мешке, не участвовали в голодной атаке, – не пойдём туда, ты ещё не знаешь Россию и не знаешь, какие могут там быть неприятности и недоразумения. Они ищут хороших чехов, а потом все равно не дадут им жрать, как и венграм. Но ко всему они подходят с политической точки зрения. Когда я служил в Буде„вицах, то там у нас был капрал, некто Чинчера. Он всегда приходил в казармы и говорил: «Мне нужен в канцелярию один интеллигентный человек, умеющий писать по-чешски и по-немецки; но только с хорошим почерком». А когда кто заявлял об этом, то он отводил его на лестницу, давал ему в руки щётку и говорил: «Иди и прочисть клозет, пусть там все сверкает, иначе посажу в карцер». Они здесь, может, тоже ищут таких, но черта с два мы пойдём туда.

Но когда они увидели, что на пне стоит молодой русский офицер и говорит по-чешски, то они оба пошли посмотреть и пробрались к нему ближе, чтобы лучше все расслышать.

Это была речь, какие они часто слышали дома на собраниях. Офицер, назвавшийся чехом и австрийским офицером, сообщил, что в России сейчас есть чешская дружина, которая воюет против Австрии в рядах русской армии, что необходимо взяться за оружие и идти на Вену и Берлин, вызвал давно ушедшие тени Яна Гуса и Жижки и не забыл о «белых костях* таборитов, павших у Липан и на Белой Горе.

– Солдаты, братья! – кричал он. – Родина в опасности, у родины петля на шее, каждый из нас должен быть как кремень, сегодня говорят пушки!

– Ах, батюшки, ты только послушай! – шёпотом сказал Швейк. – Я ведь тебе давно говорил, что Австрии угрожает гибель.

Офицер посмотрел на Швейка холодными глазами и, подогревая себя, продолжал:

– Возможно, о нас скажут, что мы сумасшедшие, но ненависть должна бродить в нашем мозгу, как тигр в джунглях, как лев, она должна лежать в сердцах наших. Ненависть должна быть у нас молитвой утренней и вечерней, она должна быть песнью нашего труда! Девственные недра наших скал, поверхность наших рек, пропасти шахт, дыхание ещё нерожденных детей, – все это должно дышать ненавистью! Крупинки сажи, вылетающие из труб наших мирных жилищ, должны сеять и плодить ненависть! Удары о наковальню должны родить ненависть!

– А у него фантазия, как у футуриста, – шепнул Марек Швейку.

– В пивную «Калих» ходил один такой же тип, он сочинял песни, а когда напивался, то говорил точь-в-точь так же, – сказал Швейк в ответ.

Голос оратора звучал все громче, и эхо в лесу отзывалось на его восторженные слова.

– Песок под корнями лесов должен тосковать по времени, когда из него в доменных печах мы будем плавить железо и сталь для врага; жилистое горло врага – вот место для наших челюстей!

– Я боюсь, как бы он меня не загрыз, – сказал Швейк, на что офицер, спрыгивая с пня, гордо ему ответил:

– Ты был рабом Австрии. Страдания в плену очистят тебя от этого греха.

Затем на пень забрался другой человек, одетый в штатское, в расстёгнутой рубашке, и начал тоже ораторствовать, но более вразумительно. Он сказал, что всех пленных повезут в Сибирь, где русское правительство, имея в виду их славянское происхождение, не может позволить, чтобы они умирали от тифа; что раз война, то нужно воевать, а кто хочет воевать, пусть запишется; каждый записавшийся получит новый мундир, будет иметь вдоволь хлеба и харчей.

В это время офицер дёрнул его за пиджак, оратор проглотил несколько слов и закончил так:

– Мы все одна семья. Что же, разве вы не чувствуете в своих жилах славянскую кровь?

После этого ораторского вопроса бравый солдат Швейк стал перед оратором и с улыбкой сказал:

– Чувствуем, ваше благородие! – И засучив рукав, под которым ему на кухне резиновая кишка прапорщика написала большой синяк, он подул на него и твёрдо добавил: – Конечно, чувствуем, и славяне из нас получатся очень хорошие. Они нам этого славянства вольют здесь по первое число.

Никто не записался. Тогда человек в штатском осмотрел всех пленных и сказал им: