Приключения бравого солдата Швейка в русском плену

– Вон там кипяток, иди за чаем, – и при этом он так дружески подстёгивал плетью по ногам, что пленный подпрыгивал.

Те, у кого не было ни котелка, ни кружек, печально посматривали на сахар и на котёл, из которого бил пар. Швейк же, запихивая себе сахар в рот, сказал:

– Пускай попробуют теперь вынуть его у меня изо рта.

Капитан Кукушкин пришёл на кухню убедиться, что обед действительно сварен, и избил повара за то, что тот сказал: «Мясо на порции не резали потому, что его было мало, и его решили совершенно разварить». Он наказал его не за то, что он не исполнил приказания, а за тон, которым он сказал: «Мяса мало». Добрый и честный Павел Афанасьевич действительно приказал выдать только четверть того, что полагалось пленным и что он проставлял по своим интендантским книгам.

Затем, снова подойдя к пленным, он вызвал австрийских офицеров и с помощью переводчика-русина приказал им, чтобы они построили в ряд своих солдат и скомандовали им строевую перегруппировку на месте.

Почти полчаса гремело на дворе крепости: «Доппель, райхен, рехтсум, райхен фалл аб, линксфронт, рехтсфронт!»

Пленные топали, стоя на месте в болоте, как саламандры в луже, и капитан Павел Афанасьевич, смотря на все это, пьянел от власти над этими людьми, которые, если бы они были на фронте, задушили бы его, как лягушку (так он себе это представлял), а теперь должны скакать перед ним, как обезьяны.

Он смотрел на них, с удовольствием поглаживая свой длинный ус, его душа купалась в розовом масле, и, вспоминая, сколько через его руки прошло таких людей и сколько их ещё пройдёт, он сосчитал, что у него останется в кармане от этой истории, и благочестиво сказал:

– Слава Богу! После войны куплю себе на Кавказе именьице… или нет, пожалуй, в Крыму, там будет лучше.

Солдаты выносили со складов хлеб, который они делили на равные части, а на столах расставляли железные миски. Капитан через переводчика приказал, чтобы все пленные разгруппировались по народностям, а именно: австрийцы отдельно, чехи, немцы, сербы, поляки и итальянцы, русины, венгры – все отдельно; после того как разгруппируются, они получат хлеб и щи, а потом пойдут в казармы.

Пощёлкивая плетью по голенищам, он пошёл на кухню.

Среди солдат стали раздаваться крики: «Немцы вправо, чехи влево, к колодезю, поляки во двор» и т. д. Сыновья матушки Австрии группировались каждый в свою группу.

У чехов, поляков и боснийцев эта группировка вызвала радостное волнение и надежду на лучшее. Среди пленных распространялись и упорно держались слухи, что с чехами и славянами вообще в России обращаются особенно хорошо, что их там не считают за врагов, и когда они сгруппировались, оптимизм охватил их снова.

– Мы будем получать лучший паёк, – сказал учитель.

– Нас оставят в России, в Сибирь не повезут, – добавил вольноопределяющийся.

– Я всегда говорил, что это хорошо, когда человек – чех, – счастливо улыбнулся Швейк. – Да, так и говорится в одном стихе: «У славянина везде найдутся братья».

В это время из кухни пришёл фельдфебель, чтобы отвести пленных к обеду.

Он переходил от группы к группе и по пальцам считал их. Затем снова вернулся с конца и снова стал считать, вертя головою и смотря в какую-то бумажку. Потом отступил от пленных и неуверенным голосом стал выкрикивать:

– Немцы где?

– Хир! – отозвалось громко. Он приказал им, чтобы они отошли к нему, и продолжал:

– А где чехи?

– Хир! – зазвенело ещё громче. Он показал рукою на немцев, давая этим понять, чтобы они подошли к ним, и кричал снова:

– А венгры, где они?

– Елен! – закричали венгры. Он приказал им подойти к чехам и читал по бумажке снова:

– Поляки где?

– Хир! – выкрикнули они и пошли за венграми сами.

Затем очередь дошла до сербов, хорватов, итальянцев, русин, и, наконец, увидев за собою пустое пространство, он в замешательстве зашептал: «А австрийцы где?» – и, не ожидая ответа, побежал в кухню за капитаном Кукушкиным, чтобы заявить ему, что между пленными нет ни одного австрийца.

– Ах ты скотина, – сказал ему капитан, – как же это нет? Разве я их не видел? В Австрии живут австрийцы и много других народов, – проверял он свои знания из военного устава. – Раньше об этом никто не вспоминал, все равно, какая была морда, – германская или австрийская, а вот теперь начальство сдуру приказало, чтобы каждая народность была отдельно.

И он поспешил за запыхавшимся фельдфебелем, который решил, что австрийцы куда-то исчезли и что за это капитан его пошлёт на фронт.

Кукушкин остановился возле хлеба и закричал, обращаясь к фельдфебелю:

– Так сосчитай, голова баранья! Вот это тебе для австрийцев, вот это тебе для чехов, вот это для венгров, вот это для поляков, а это вот для всех других. Зачем же бы я, идиот ты такой, приказывал, чтобы австрийцам дали хлеба, если бы тут не было австрийцев? Раз я приказал дать хлеба австрийцам, значит, австрийцы есть!

Фельдфебель, обескураженный загадочным исчезновением австрийцев, и вместе с тем видя полный двор тех, кто в его глазах были австрийцами, совсем запутался и бормотал:

– Никак нет, ваше высокоблагородие, не могу знать, так точно!

– Я тебе покажу, собачья голова, – более спокойно сказал капитан, – сколько тут австрийцев! Смешайте их снова всех вместе!

Он взял у фельдфебеля бумажку и вновь отделял немцев, чехов и другие народы Австрии друг от друга, как овец от козлов; и, когда после итальянцев, стоявших на одном месте, он крикнул: «Австрийцы!», громко раздался один голос: «Хир!»

Это был бравый солдат Швейк, который заявил, что он австрийской национальности. Когда впоследствии его в этом упрекали, он оправдывался:

– Я не мог дать повода неприятелю подумать, что его апостольское величество не имеет ни одного верного подданного. Я должен был закрыть слабые стороны нашего государства, как говаривала пани Покорная из Глубочен своей дочери, когда та шла с ней на бал: «Аничка, надень закрытые панталоны, чтобы на случай, если ты упадёшь, мужчины не увидели твои слабые стороны».

Когда капитан Кукушкин сказал Швейку по-русски, что все-таки одна австрийская свинья нашлась среди этого интернационального сброда, взял своею фельдфебеля за волосы, а Швейка за ухо и принялся стукать их лбами друг о друга, чтобы они лучше познакомились, Швейк заметил:

– Значит, так надо! Ему нужно знать, что такое враг и что он из себя представляет.

Затем Швейк заявил, что куча хлеба, предназначенная для австрийцев, принадлежит ему, как представителю этого народа, на что ему Кукушкин ответил двумя-тремя красочными ругательствами. Кукушкин уже размышлял о том, сколько австрийцев он будет показывать в ведомости и сколько, раз их нет, он на этом сэкономит. А когда Швейк не переставал добиваться своих прав, указывая на то, что все народности, несмотря на разное количество людей, должны получить одинаковую порцию хлеба, Кукушкин сказал одно слово:

– Карцер! – а потом немного помолчал и вполголоса добавил: – И дай ему по морде.

Фельдфебель закатил Швейку пощёчину, «такую, что у меня в глазах засветились бенгальские огни», говорил об этом Швейк, после чего два солдата схватили его под руки и, подталкивая, провели по длинному коридору в подвал с железными дверями, за которыми раздавался львиный рёв. Другой фельдфебель отомкнул двери, взял Швейка за шиворот и втолкнул его внутрь.

Помещение было полутёмное. Швейка окружило много русских солдат, кричащих в радостном удивлении:

– А, австриец к нам попал, пан!

Это все были дезертиры с фронта, пойманные в Киеве и ожидавшие здесь, когда их оденут и пошлют воевать.

Они развлекались тем, что крутили из бумаги и набивали махоркой козьи ножки и, предлагая Швейку выкурить с ними цигарку в знак мира, спрашивали:

– Как попал сюда, пан? Ты что, тоже лётчик? Улетел с фронта?

– Я пострадал за то, что не отрёкся от того, за кого я воевал, – вздохнул в ответ Швейк.

И русские солдаты, не понимая его, горячо соглашались: