Восемь глав безумия. Проза. Дневники

Это злорадный голос из молочной очереди, ибо очереди разделяются на молочную, хлебную, мясную и овощную.

— О-ох! И докуда же все это терпеть!.. Чай индийский? Не от Неру? Мы туда машины, они нам чай.

— По-братски… Это называется внешняя торговля.

— Ходишь из магазина в магазин, то того, то другого нет. Находишь рублей на полсотни, и есть нечего.

— Как нечего? Вон и масло, и сахар, и яйца есть. А вы попробуйте за пятьдесят километров от Москвы, в провинции, найти сахар и белый хлеб. Вы здесь заелись.

Очередь мрачно оглядывает нагруженную мешками, сумками и кульками женщину.

— В провинции. То-то провинция и съедает всю Москву. Запретить бы вам ездить с мешками. Из-за вас и мы голодные сидим.

— Ага! Так. Значит, нам с детьми в провинции можно с голоду подыхать, а вы здесь биштеки жрать будете.

— Я не знаю, какой и вкус у биштеков-то… Да ладно! Бери, покупай, коли приперлась. Чертова жизнь. Богатая страна, всем помогаем, а самим жрать нечего. Колхозница, что ли?

— Да. На трудодни и в этом году, видно, мало получим. А раньше и совсем ничего не давали. Уехать бы куда-нибудь, да связали дети.

— Уехать? — это уже третий раздраженный голос. — Все вы поразбежались из колхозов. Рабочий и на заводе вкалывай, и сей, и вей. Когда это было видано, чтобы из города народ гоняли на полевые работы? У нас не Латвия, людей хватает. И не стыдно колхозникам?

— А чего нам стыдно, если работаешь, а сам гол и бос. Было бы что в рот кинуть, не разбегались бы.

Разговор сразу падает. Я выхожу из душного магазина на душную улицу. Через несколько дней Первое мая, а жара июльская. Как в этом году будут праздновать Первое мая? Интересное чувство: я иду и все знаю, а тут никто ничего-ничего не знает. Никто не подозревает, не предчувствует того, что случится послезавтра между часом и двумя дня. Случится ли? Почему я так уверовала? Может быть, все это бред, творимая легенда. Может быть, послезавтра всех заговорщиков, и меня в том числе как «технического работника», отправят в известную гостиницу на Лубянку, где для знатных гостей всегда готовы номера.

Сижу у приятельницы. Сквозь неотвязные думы слышу:

— Никогда это не кончится. Никогда. Мы рабы. Мы детали. Мы потеряли способность к действию.

— Сильный человек нужен.

«Самозванец нужен», — усмехаюсь я про себя явно в бреду, а вслух спрашиваю:

— А чего бы вы хотели? Вы все?

Несколько голосов разом ответило:

— Покоя. Чтобы нас никто не трогал. Чтобы можно было очухаться и подумать.

— Хочу жить. Читать то, что нравится. В театре видеть то, что меня интересует. Не оглядываться по сторонам даже в своей комнате, наедине с собой.

— Хочу обыкновенной человеческой жизни, как всюду люди живут.

И последний стон-резюме:

— А главное, по-ко-я!

Я неожиданно произношу:

— Ну, это вы, наверное, скоро получите.

Все смеются.

— К сожалению, ваши слова — только шуточка.

— Как знать? Может быть, и не шуточка. Я ведь немножко поэт, а значит, и немножко пророк.

Рассеянно прощаюсь и ухожу, а люди продолжают тянуть бесплодный вопль о недостижимом мещанском счастье. На улице я вдруг остановилась и громко спросила сама себя:

— А я чего хочу? Чтобы все полетело к черту. Чтобы последний взрыв разрушил до основания и планету, и меня, и все ученья, все веры, все надежды. С 1914 года земля накренилась, сместилась ее орбита, и с тех пор все безудержно летит в пустоту. Во что верить? Что любить? Мне мучительно стыдно за людей, исповедующих передо мной какие-то убеждения. Они лгут для спасения своей шкуры или для спасения своей души, В сущности, это одно и то же. Ни во что они не верят, а убеждены только в одном: нужно как-то жить, то есть работать, чтобы есть, предаваться половой любви, потому что без этого очень трудно обходиться… Между прочим рождаются дети. Самое страшное преступление в наше время — это рождение ребенка. Разве можно верить во что-то, надеяться на что-то в нашу эпоху, самую циничную, беспощадную, всеразоблачающую из всех эпох мировой истории? Хвататься за грязные лохмотья так быстро обветшавших учений и обетований — противно и стыдно. Так что же? Завернуться в тогу [20] и умереть? В тогу? В затасканный, засаленный арестантский бушлат надо завернуться и по-арестантски загнуться. Мы не умираем, а загибаемся. Что-то будет завтра?

И я сразу встрепенулась. Мимо проходили два человека и таинственно вполголоса переговаривались:

— Вы слышали?

— Да.

— Я тоже.

— Неужели это верно?

Увидев меня, оба замолчали.

О чем они? О завтрашнем дне или о том, что у них в учреждении со скандалом снимают начальника, о чем их по секрету уведомили? А может быть, и впрямь о завтрашнем дне? Никаких тайн в мире, среди людей, нет. Тайна старается выбраться наружу, она стала бесстыдной.

Под вечер в каких-то бредовых раздумьях, неизвестно, как и зачем, я попала на окраину города… Домишки… Окна открыты. Из одного окна слышен хриплый, омерзительно самодовольный голос; по интонации и манере произнесения чувствуется, что он принадлежит простой бабе, но большой стерве:

— Тридцать девять лет проработала без всяких замечаний и неприятностей…

И вдруг кто-то в комнате раздраженно, насмешливо, почти злобно перебил самодовольную радиоисповедь:

— Кто ей, суке, поверит, что она тридцать девять лет в Советском Союзе без неприятностей и без замечаний проработала! Тут за год тысячу неприятностей и выговоров получишь.

Голос бой-бабы продолжал тараторить по радио:

— Все только и думала о пассажирах и об их удобствах…

— Ах, шлюха! И ведь старая шлюха, а врет, словно подыхать не собирается.

Второй живой голос, старушечий:

— А я все заграницу слушаю. А этому я ничему не верю.

Озлобленный голос недоверчиво:

— А как же ты слушаешь? Ведь наши заглушают.

— Каждый вечер ловлю и слушаю.

— Не может быть, такой гул, такой грохот, ровно из «Катюши» стреляют. Ничего не поймешь.

— А я и не понимаю. Я не по-русски слушаю, а по-ихнему.

— А зачем тебе слушать, если не понимаешь? Ты ихнего языка не знаешь ведь?

— Не знаю, — безмятежно подтвердил старушечий голос. — А вот слушаю и чувствую, что люди дело говорят, и мне приятно. А иногда попоют по-своему, и это слушаю. А ежели наши говорят, я ничему не верю. Все врут.

Я отбежала от окна, чтобы вволю нахохотаться.

Читатель, это не шарж, не клевета, не гротеск, а просто маленькая репортерская заметочка о глупой случайности, каких у нас очень мало.

О настроении заводских рабочих в тот день сказать ничего не могу. Вероятно, работали, выполняли и перевыполняли задание, про себя посылая его туда, куда может послать только русский человек. Затем шли домой, обедали, пили водку, ссорились с женой, а помирившись, всей семьей отправлялись в кино.

Смею вам сказать, что трудового энтузиазма не хватит на то, чтобы в течение тридцати-тридцати пяти лет давать полуторную, двойную и даже тройную норму выработки. А иные, если верить газетам, доходили до пятисот и тысячи процентов. Это сверхфизиологично, сверхчеловечно, это — ложь. Сверхчеловечности хватит, ну допустим, на три-четыре года. А после этого наступает обыкновенная человеческая усталость, полная изношенность и — смерть.

Да, усталость, изношенность и смерть, несмотря на все механизации, автоматизации и рационализации. Нередко так оно и было. Чаще случалось другое. А именно: выяснялось, что в продолжение ряда лет «показатели завышали», и никто этого своевременно обнаружить не мог. И вдруг в один прекрасный день высший партийный руководящий орган замечал… Далее следовали выклики по поводу всеведения, проницательности, мудрости этого высшего органа. Хотя — черт возьми! — какая тут мудрость и проницательность: быть водимым за нос долгие годы, не чувствовать этого и наконец в какой-то чересчур уж критический момент выявить этот прискорбный факт.