Восемь глав безумия. Проза. Дневники

— И это весь исторический процесс? Часто я сама так думаю. Но когда я слышу из чужих уст эти же самые истины, мне хочется протестовать и веровать в то, что народ творит историю и что он бессмертен, что творческая сила его неиссякаема.

Альфский покачал головой:

— Термины из словаря ваших друзей в кавычках. Народ, конечно, бессмертен, в том смысле, что он переживает всех отдельных, великих и ничтожных, героев и обывателей, творцов и разрушителей. Но когда-нибудь и народ постигнет кончина, как все в мире. Неиссякаемые творческие силы? Да, конечно. Но эти творческие силы воплощаются в единицах, в наиболее одаренных и смелых группах, а народ — плодородная почва, только родит и ничего более.

— Хорошо. Тогда я не понимаю, зачем вы устраиваете ваши заговоры. Ваши враги про себя думают то же, что и вы. Они верят и в народ, и в строительство коммунизма, как мы с вами в Святую троицу.

— Не спорю. Но они истощили почву и закрепостили лицо [13], как говорил Герцен. Наш план — раскрепостить личность и позаботиться о почве… Она уже, кроме волчеца [14], ничего не производит.

— Н-ну. И как же вы думаете сделать это конкретно? Хоть какую-то группу надо вам все-таки иметь за собой.

— Она и есть.

— Но она безоружна и бессильна. Ваша группа не посмеет даже выйти на улицу, подемонстрировать.

— В условиях деспотизма, диктатуры и всеобщего обалдения это и не нужно. Какие демонстрации? Мы должны нанести внезапный, но точно рассчитанный, смертельный удар.

— Военный переворот?

— Почти, но не совсем. С помощью военных, конечно, но переворот политический, гражданский. Вы всю эту технику увидите. Ведь вы примкнете к нам?

— Безусловно. Хотя я не уверена в успехе, и планы ваши считаю несколько химеричными, а идеологию…

Я замялась.

— Несколько убогой, — спокойно закончил Альфский, — пусть так! Философствующие римляне считали очень убогой мысль, что все люди равноценны перед Господом. Хотя некоторые из римлян в принципе допускали убогую мысль, что раб такой же человек, как его патрон… Но это допускалось между прочим, высшей идеей оставалась идея imperium romanum [15].

— А у наших — imperium communisticum [16], простите за кустарную латынь. Во имя ненависти я приму участие в вашем заговоре. Только помните, что о ваших намерениях уже пронюхали. Вас могут в любой момент призажать.

Альфский слишком самоуверенно, на мой взгляд, возразил:

— Не беспокойтесь. Мы сами себя им открыли, мы сами даем им завлекающую и ложную информацию, наводим их на уводящий далеко от действительности ложный след. Наш враг выжидает. Он разлакомился, мы обещаем ему через его же агентов новые потрясающие разоблачения. Он думает столкнуть нас в бездну, а мы столкнем его в яму, очень обыкновенную и грязную, из которой он не выкарабкается.

После этого разговора я вспомнила эпизод из моих бродяжьих скитаний.

— Попала я в рабочее местечко, очень промышленное и очень некультурное. На фабриках и заводах я в этом местечке, разумеется, не могла побывать, а встречалась с людьми труда в домашней обстановке. Порой беседа касалась известных общих вопросов, под бременем которых кряхтят решительно все советские граждане. Рабочие не особенно-то любили ворошить эти вопросы. И так тяжко. А разворошишь — еще тяжелей станет.

А все же иногда не выдерживали. Одна работница, жена офицера, погибшего на Великой Отечественной войне, рассуждала:

— Ну как жить без воровства? Немыслимо. Никакой зарплаты не хватит. Домишко нужно обшить. Натаскала досок с предприятия. А сменщица проклятая приметила, теперь я у ней на крючке. Ничего, подлюга, не делает, а я ворочаю и боюсь: продаст. Ну, ладно. Обошью домишко, возьмусь и за нее. Тогда пусть доказывает, что я доски крала. Где доски? Нет их. Были да сплыли… На доме, закрашенные, не узнают.

— Хорошая страна! — мрачно улыбнулся пожилой рабочий. — Начальство крадет, мы тащим.

— Э, оно больше нашего крадет. Оно миллионами хапает. Так что же, смотреть им в зубы? И мы воруем.

— А вы их разоблачили бы, выступили бы. Чего же вы молчите?

Это мой коварный вопрос.

— На север нам не хочется что-то. Вы сами говорите, что климат там суровый. Разоблачил вон один рабочий, да и загремел в Архангельскую область. Ладно, еще хулиганство дали, а не 58-ю.

— В одиночку нельзя, ясно. А вы сорганизуйтесь, всех не отправят, времена немножко изменились.

— Боятся все… Напуганы мы очень. Пошушукаемся в углу да и рукой махнем: черт с ними!

— Самозванец нужен, — неожиданно высказалась моя квартирная хозяйка.

— Какой самозванец?

— А как раньше были: Гришка Отрепьев, Пугачев. Народ до того потерялся, что теперь пошел бы за самозванцем. Только бы тот объявил: я, мол, такой-то и такой-то, царского роду, уцелел случайно, спасли меня… А теперь я пришел свой народ спасать. И все бы за ним валом повалили. Я вам говорю!

— Хрен его знает, — это снова пожилой рабочий, — может, и повалили бы. При царе лучше жилось.

Вот так вывод. Каково это услышать после нескольких десятков лет социалистического строительства. Бред! Отечественная хмарь.

— А многопартийное правительство, как на Западе, не лучше ли было бы, не свободнее ли? — снова задаю я коварный вопрос.

Несколько голосов сразу ответило:

— Выборы эти! Опять дурака валять. За 40 лет опротивело к урнам с бумажками шляться. Без нас бы проводили этих кандидатов, а чего нас к этой лотерее тянут? «Демократия». Агитация да облигация! На хрен! Не умеем мы управлять…. Ну и пусть царь или черт какой управляет, только бы нам покой дали.

— Во всех странах демократия, и — ничего, живут.

— Ну, там народ, может, умнее. А нам не надо. Пусть управляют, как хотят, только бы нас не трогали, налогов бы поменьше да работа полегче.

— Да если вы сами прятаться будете, только кряхтеть да у себя дома правительство на хрен посылать, ничего хорошего из этого не получится, так и пропадете.

— Так и пропадем! — хором подтвердили мои собеседники. Только пожилой рабочий, берясь за картуз, хмуро пробормотал:

— Советчиков много. А вот кто бы взял и повел.

— Вы бы пошли, а потом снова на печку?

— А неужели на совещания да на собрания, планы да задания? — с иронией спросил рабочий. — На печку! Работаю, сколько могу. Заплати мне за работу и не трогай меня, дай мне у себя дома пожить. Я, вон, не видел, как у меня дети выросли. А выросли сукиными сынами.

— А на работе, небось, о планах толкуете? Перевыполняете? Одобряете и приветствуете?

— А как же? Куда все, туда и я. Стахановец… с туфтой, как и другие прочие… И долго все это не провалится, я вам говорю, — с ожесточением заключил рабочий. — Без пастуха мы не можем.

Придет пастух, махнет кнутом, ну, мы хвостами махнем — и пошли.

— Вот я и говорю, что самозванец нужен, — заключила моя квартирохозяйка, — нам без самозванца не обойтиться. (Она говорила «убойтиться», «управиться», «утработать», «утойти», зато слово «ирония» в письмах своих преображала в «эронию»; несмотря на это, женщина была неглупая.)

— Да что же хорошего в самозванце? Что он может дать? И разве пойдет рабочий за самозванцем? Ну, мужик, может быть.

— Мы самозванцам всегда верили. А сейчас вера нужна. В социализм народ уже веру потерял. И Гришку Отрепьева бояры доконали, а не народ. Знаю, почитывал. Чтобы не просто человек был, Петр Иваныч в очках, а чтобы на нем сиянье было, чтобы фамилии он был древней, царской всего лучше. И чтобы народ он повел за собой без всяких заседаний и постановлений.

— Ну, а дальше что?

— А дальше пусть крестьянин на своей земле работает, а рабочий в городе… Как раньше было.