Восемь глав безумия. Проза. Дневники

Все это было выслушано в торжественном молчании. Даже арестованные ни единым звуком не нарушили значительность исторического момента. Солдаты стояли вытянувшись, строго оберегая вверенных им, тоже по-военному вытянувшихся арестантов с остановившимися, осоловелыми от страха, ополоумевшими глазами.

В группе неведомо как, незаметно зарождалось покорное тупое сознание неизбежности совершающегося, неизбежности своей скорой гибели. Я смотрела на эту группу с чувством какого-то странного разочарования, противной для меня самой брезгливой жалости и тоски: «И это все? Готово. Испеклись».

Вероятно, зерно этого сознания неизбежности глупой и постыдной гибели давно уже таилось в душах этих людей, оно созревало, пускало ростки… А они делали вид, что все прекрасно, пили, ели, болтали речи, ездили куда-то и принимали кого-то для политики и представительства.

Потом все кругом зашевелилось. Солдаты выводили арестованных. Лысый с порога оглянулся и, понукаемый солдатом, крикнул:

— Требую, чтобы мне предоставили весь обвинительный материал. Я должен изучить его. Вслепую я вашим прокурорам отвечать не намерен.

— Изучите! — засмеялся маршал. — Всё представим.

Интересно, однако, на двор или на улицу их выведут? Офицер проверял фамилии. Наконец в зале остались одни бывшие заговорщики, а теперь господа положения. Они тихо, но с жаром разговаривали с маршалом и стариком.

Я взглянула на Альфского. Он был бледен, его негативное лицо подергивала какая-то гримаса. Презрение? К кому и к чему? Может быть, ко всему, даже к своему хлесткому лапидарному манифесту. Мы подошли к окну.

Арестованных вывели не на двор, а на улицу, их усаживали в машины. Они покорно и неуклюже влезали в узенькие двери, не пытаясь воззвать к колонне солдат, стоявших около здания. Солдаты смотрели на руководителей партии и членов правительства, которых такие же солдаты загоняли в машины, смотрели с жадным любопытством, но без малейшего сочувствия. Некоторые смеялись, указывая пальцами на машины. Офицеры строгими словами команды и взглядами угасили неуместное веселье. Старик и маршал куда-то вышли. Вот они на улице. Откуда-то появилась трибуна. Маршал обращается к солдатам. Губы у него шевелятся… Но на улице обычный дневной шум, слов мы с Альфским почти не слышим, хотя окно открыто. Неважно! Мы знаем эти слова. Что это? Рев. Солдаты, вся колонна, в восторге вопят:

— У-р-ра!

Похоже на потрясающий орудийный залп. Несколько слов сказал и старик. Грудь его судорожно вздымалась — одышка.

Новый обвал, новый этап:

— У-р-р-ра!

— Так делается луна, — сказала я Альфскому. Он взглянул на меня удивленно и вопросительно. — Гоголь. Записки сумасшедшего.

— Ага! — Альфский ударил себя по лбу и рассмеялся. — Вы неисправимы.

— Это же мне говорили и до сегодняшнего дня… только другие говорили, представители сегодняшних побежденных.

Мы засмеялись оба… не очень весело и отправились отдыхать. Завтра, даже сегодня нам предстояла большая работа. Я должна была написать несколько статей, убийственно иронических, едких по отношению к старому порядку и патетических по отношению к новому, и спешно пустить в ход два-три своих художественных памфлета.

На улице, кроме обычного гула толпы, тонкой струйкой просачивалось какое-то новое, особое возбуждение. Лица у всех выражали некий <…> интерес, крайнее любопытство с изрядной примесью общесоветского привычного страха и безуспешное желание замаскировать все эти чувствования.

— Что такое на телеграфе и на почте? — таинственно шептал один советский человек другому, оглядываясь по сторонам.

Тот, так же таинственно и так же оглянувшись, ответил:

— Знаю. Войска.

— И радио не работает.

— И там тоже.

— Что за черт! Шпионаж обнаружили, а может, война началась, да пока от нас скрывают.

— Все может быть. Банк закрыт. Сберкассы тоже. И всюду солдаты. Очень вежливо просят уйти и заглянуть в другой раз… В магазинах давка.

В этот момент на площади ясно и звучно заговорил радиорепродуктор:

— Внимание! Внимание! Внимание! Чрезвычайное сообщение.

Человеческое стадо, устрашенное знаменательными словами, ринулось к репродуктору, хрипя, ничего не видя, отталкивая пожилых, слабых, женщин и детей, обуянное одним страшным чувством: война!

Над площадью торжественно поплыли неожиданные слова обращения к народу и армии.

Уличное движение прекратилось (очевидно, по распоряжению). Слушало всё и все: люди, автобусы, троллейбусы, из которых совершенно бесшумно выходили пассажиры… К радиорепродуктору подходить не нужно было. Обращение можно было услышать отовсюду при тишине, которую и вообразить было нельзя в огромном городе.

Общий вздох облегчения, длинный, глубокий, как будто из единой груди.

Общий шепот:

— Войны не будет.

— Войны избежали.

Настороженно ожидали дальнейшего. Объявлено было через три минуты выступление по радио маршала.

Я услышала знакомый, четкий, холодный и уверенный голос.

Родина, русский народ избежали грозной опасности. Злодеи, совершившие тягчайшие преступления, понесут заслуженную кару. ЦК Объединенной ленинской рабочей партии вместе с вновь созданным правительством и с народом начнет строить новую жизнь. Намечен ряд крупнейших перемен в интересах трудящихся. Они проведены будут с непосредственной помощью самих трудящихся. Правительство, созданное в настоящий момент, является правительством чрезвычайного момента. В дальнейшем сам народ, в лице свободно избранных им представителей, выскажет свою волю, выработает новый политический курс и создаст новое правительство, сменяемое и ответственное не только перед партией, но, самое главное, перед народом.

А сейчас призываем всех граждан к спокойствию. Пусть каждый трудится на своем месте и оказывает всемерную помощь новому правительству.

Ввиду могущих возникнуть осложнений и попыток сталинских последышей навредить народу и правительству в его творческой работе вводится на некоторое время чрезвычайное положение.

Следовали указания, как кому вести себя во время этого чрезвычайного положения, правила для зрелищных мероприятий и тому подобное.

Чрезвычайное положение вводится на очень недолгое время, и о снятии его будет объявлено особо.

Толпа расходилась удовлетворенная, хотя многие опасливо переговаривались:

— Чрезвычайное положение… аресты начнутся…

— А как же! Вчера нас, сегодня их. И прекрасно.

В другой группе:

— Чрезвычайное сообщение… Чрезвычайное положение… Н-да!

— А не нападут на нас? Если чрезвычайное положение, значит, дело дрянь.

— Потише. Тут, наверно, шныряют новые осведомители.

— А почему дело — дрянь? Наоборот. Значит, мы бдительны и внутри, и снаружи.

— Извините! Когда все хорошо, чрезвычайное положение не вводят.

— А по-вашему, плохо, что сталинскую верхушку срезали?

— Нет. Почему же. Я считаю, что не плохо, а вообще…

— А вообще государственными делами не занимаются, а только практически, конкретно.

В третьей группе:

— Продукты бы не пропали.

— Да, наверно, уже! Такие атаки на магазины были…

— А почему сберкассы закрыты?

— Вам же объявили, что через два-три дня откроют, если все спокойно будет.

— Утешили! Если спокойно будет, тогда мне и деньги не нужны. А вот если беспокойно, так надо их выцарапать… а поди-ка попробуй!

— Стыдно в такой момент о деньгах думать. Войны избежали, вот о чем нужно думать и радоваться. Ведь если бы война, простились бы вы с вашими денежками.

— Поэтому я и хочу их получить, а то иначе, пожалуй, и простишься. Не в первый раз.

В четвертой группе:

— А все-таки перемена какая-то! Наконец дождались! Сил уже не стало. С ума сходили.

— Ой, не говорите! Я часом ночью вскочу и думаю: «Господи! Да где же я и что со мной будет? С какой стороны беды ждать?».

— А глядишь, со всех сторон и ударит.

— Да… Со всех сторон хлопает тебя по голове.