Охотник

– Сейчас, сейчас, мои хорошие, придем домой, – говорит собакам Анна Петровна, и вот тут-то, при слове «домой», голос у нее обрывается.

Осталось пройти всего три дома. Возле почтового отделения Анна Петровна останавливается, шарит по карманам, достает письмо. Она внимательно перечитывает адрес, медлит немного и опускает конверт в почтовый ящик.

Телегину становится не по себе.

– Уже поспешили Володе сообщить? Так сказать, на основе… непроверенных фактов. Погодили бы, Анна Петровна. Кабы про чужого про кого, а то ведь про отца. Обидно.

Анна Петровна качает головой:

– Нет, Володе пока писать не стану. Пока уж как-нибудь одна. Он сейчас от жизни ждет только хорошего и только в хорошее должен верить.

– Смотрю я на вас, силы у вас очень много, – с уважением говорит Телегин.

Подошли к дому. У подъезда Анна Петровна прощается с Телегиным, благодарит за проводы.

– Уж хоть бы не кляли в душе, а благодарить-то совсем не за что, – говорит Олег Иваныч и крепко жмет ей руку.

…В воскресенье, в шесть часов вечера, по уговору, Олег Иваныч останавливает машину в Песочном тупике и идет во двор.

Обитая клеенкой дверь во флигеле открывается. На крыльцо выходит Алексей Пахомыч во всем своем охотничьем снаряжении: и рюкзак за плечами и ружье в чехле. Он улыбается кому-то, кто стоит за дверью, помахивает согнутыми пальцами, как делают на прощанье маленькие дети; легко сбегает со ступенек и спешит через двор к машине. Двое подростков смотрят ему в лицо нагловатыми понимающими глазами и говорят:

– Ух ты, охотник, настрелял сколько-о!

Алексей Пахомыч делает вид, что не слышит, здоровается с Олегом Иванычем, кладет на заднее сиденье рюкзак, усаживается. Некоторое время едут молча.

– Ты куда же? Ведь надо за собаками заехать, – обращается к Телегину Алексей Пахомыч.

– Собаки давно дома, – говорит Телегин, глядя перед собой.

Впечатление, произведенное его словами, огромно, но он им не упивается, как думал накануне. Вчера было совестно, жаль хорошую женщину, и за это хотелось отыграться на Алексее Пахомыче. Нынче же и совестно, и противно, и вроде жалко, а в общем-то – сам заварил, сам и расхлебывай.

Алексей Пахомыч переменился в лице, моргает, выспрашивает, торопит. А что он знает, Телегин? Ну, пришла ночью, велела отдать собак… Ну, отдал, проводил до дому. Шли и шли, какие тут могут быть вопросы-ответы. Уж конечно она не сказала ему, откуда ей все известно… А ему почем знать?

– А как вообще она?

Телегин взглядывает на Алексея Пахомыча. Тот сидит сгорбившись, совсем не похож на того красавчика глухаря, который токовал на крыльце во флигеле. Лоб наморщен, щека вздрагивает, как в тех редких случаях, когда он волнуется. Что его волнует сейчас, интересно бы знать: предстоящее объяснение с женой? Или то, что кончилось приятное времяпрепровождение? Или он боится, что обо всем узнает сын?

– Вообще-то она виду не показывала, – отвечает Телегин. – И сказала, что Володе писать воздержится. Стало быть, надеется, что это явление временное.

Алексей Пахомыч смотрит на него с такой надеждой, у него такое жалкое, расстроенное лицо, что Телегину уже хочется чем-то помочь ему. Но чем он его может подбодрить, когда они с Анной Петровной полдороги шли и молчали. Она ни полсловом не обмолвилась о своих переживаниях или намерениях. И тут он вспоминает про собак.

– Чудно мне показалось, Алексей Пахомыч, – говорит Телегин, – другая женщина, безусловно, впала бы в психическое состояние, потребовала бы конкретных объяснений, все факты разузнала бы, а чего нет – сама бы додумала для пущего мучения. Но у Анны Петровны диаметрально противоположное поведение: об вас ни полслова и только, понимаете, все о собаках!

– О собаках? – Алексей Пахомыч подымает голову, недоверчиво смотрит на Телегина.

– Исключительно о собаках, – подтверждает Телегин. – Об вас прямо-таки ни звука, а об них очень даже сожалела.

– Она их действительно любит, – задумчиво произносит Алексей Пахомыч, – но все-таки…

– И я так думаю! – подхватывает Телегин. – Все ж таки муж – это муж, а собаки, они собаки и есть. – И, чувствуя, что Алексею Пахомычу почему-то становится легче от его слов, он добавляет, будто бы сам удивляясь слышанному: – Говорит: «Наля, Дама, я-то думала, что вы охотитесь, воздухом дышите, желала вам ни пуха ни пера…»

Он улыбается и ждет, что Алексей Пахомыч тоже улыбнется, но тот снова хмурится и опускает голову.

– Это она не собакам желала, Олег Иваныч.

«Значит, не попал, – думает Телегин. – Чужая душа вообще – потемки, а в которой произошло короткое замыкание; в такую и лезть незачем без специальных навыков».

Он останавливает машину у подъезда. Алексей Пахомыч некоторое время сидит неподвижно, потом распахивает дверцу.

– Ружье, мешок, – напоминает Телегин.

Алексей Пахомыч отмахивается и идет к двери, ссутулившись, глядя себе под ноги.

«То-то собаки сейчас забрешут от радости, – думает Олег Иваныч, разворачивает машину и выезжает на магистраль. – Конечно, собаки, они собаки и есть, и по научным данным у них вместо души один рефлекс. Но другой рефлекс так разбередит, хуже всяких слов. А насчет ружья я зря напомнил. Совестно идти с мешком и с ружьишком, когда жена знает, откуда он возвращается. Охотник».

Олег Иваныч ставит машину в гараж и возвращается к себе домой.

– Ну как? – Наташа смотрит на него испуганными, жалостными глазами.

– Все так точно. – Олег Иваныч моет руки, садится к столу. – Слава богу, я в этом деле больше не участник.

– Жалко мне ее, – вздыхает Наташа. – Не знала ничего, не горевала, а теперь знает и мучается.

– Обманутый человек, который живет и радуется, жальчее, – рассудительно говорит Олег Иваныч. – Над обманутыми людьми смеются. Нет того чтобы помочь. Если у человека шапку пыжиковую украли, ему и посочувствуют и проявят возмущение, а если муж обманул или жена гулена – смех, анекдот! Может быть, один только я по-настоящему и пожалел.

Наташа с беспокойством смотрит на мужа.

– А не догадаются они, что это ты писал письмо?

– Нет. Они подумают, что это кто-нибудь по злобе. Зурнихины соседи или еще кто. А я же не по злобе!

– Я знаю, – тихо говорит Наташа. – Только все равно, это нехорошо, когда письмо тайное, без подписи…

– Анонимное, – уточняет Олег Иваныч. И добавляет поучительно: – Нехорошо тогда, когда его подлец пишет, чтоб очернить или утопить человека. Или чтоб порадоваться на чужое несчастье. А я что же, подлец, по-твоему?

– Ой, – Наташа прикрывает рот рукой как бы для того, чтоб не вылетело еще какое-нибудь глупое слово.

– Вот то-то! – Олег Иваныч хмурится и говорит строго: – Я сам с этим письмом горя хлебнул. Но у меня были две цели. Во-первых… – он откладывает ложку и загибает большой палец, – чтоб мне в этом деле не участвовать. Сказать начальству, что я этот его ход конем и захват чужой ладьи не одобряю, это все равно что с ним больше не работать. Во-вторых, – он загибает указательный палец, – надо было хорошей женщине раскрыть глаза, а то мне перед ней совестно не знай как. И я уверен – она это дело выправит! Помучается, но выправит, это точно. Ну… и еще один пункт есть.

Он помолчал. Наташа ждала.

– Я сам охотник, – с достоинством сказал Олег Иваныч. – И я не желаю, чтоб про наших братьев, охотников и рыбачков, пускали всякие нехорошие слухи. И сам ни в коем случае не допущу такой… профанации.

– Правильно, Олешка! – воскликнула Наташа, глядя на мужа любящими глазами. Она не поняла, что значит – профанация, зато она была твердо уверена, как все женщины, что понимает, что такое настоящая любовь.