Охотник

Варвара Карбовская

Охотник

Собаки нервничали. Они подбегали к двери, и царапали ее лапами, кидались к хозяину, и тыкались ему в руку влажными клеенчатыми носами, и поскуливали, и стучали когтями по линолеуму прихожей. Все это означало в переводе на человеческий язык: «Мы знаем, ты едешь на охоту!.. Мы нарочно вертимся под ногами, чтобы ты нас не забыл».

Их звали Наль и Дамаянти. Так значилось в их охотничьих паспортах. Так выкликали их на выставках, присуждая медали и дипломы с отличием этим двум красновато-бронзовым ирландским сеттерам. Дома их называли запросто: Налька и Дамка.

– Наля, Дама, довольно винтовать. Кажется, ясно вам сказано – едете!.. Алеша, ты все взял, ничего не забыл? Спички, ножик, деньги… Запасные носки я положила в карманчик рюкзака. Если промочишь ноги, обязательно перемени. Когда тебя ждать?

– Ей-богу, не знаю, Анночка. Постараюсь завтра вечером часикам к шести. Жаль день разбивать, погода уж больно хороша.

Погода серая, хмурая, сырая, но, когда охотник собирается на охоту, для него все кругом превосходно. Зато, возвращаясь домой пустым, он первым делом сошлется на погоду: «А погода-то дрянь, мерзость! Какая уж тут охота».

– Ну, кажется, все, – говорит Алексей Пахомыч, надевая перчатки. – Только прошу тебя, Анночка, не волнуйся и не скучай, как в прошлый раз. Развлекись чем-нибудь. На неделе, обещаю тебе, сходим в театр. А за воскресенье ты на меня не обижайся. Так хочется подышать воздухом, освежиться.

Анна Петровна отмахивается.

– Да уж полно тебе уговаривать. Поезжай.

Она даже улыбается. У нее хватает великодушия сказать, что ей вовсе не будет скучно. Лицо у мужа такое оживленное, такая мальчишеская радость в глазах. Виски седые, а все мальчишка, когда дело касается охоты. В прошлом году он редко ездил на охоту. Воскресенье проводил дома, просыпался поздно, ворчал, раздражался; после завтрака снова ложился на диван, молчал, дремал. И все-таки было приятно, что он дома. Хотелось угостить чем-нибудь необыкновенным, рассказать что-нибудь интересное, приласкать, угодить. Но редко ей удавалось согнать будничное выражение с его лица в эти воскресные дни. Зато теперь одни сборы уже праздник.

«Твои игрушки», – так называет она подсадных уток, мешочки с дробью, «тулку» шестнадцатого калибра, плащ-палатку. Иногда он собирается наспех, что-нибудь забывает, приезжает пустой, но все равно веселый, полный впечатлений. А когда привозит трофеи – восторгам нет конца. Тогда Анна Петровна к ужину зовет гостей, чтобы триумф был полным. Гости едят диких уток или вальдшнепов и говорят Анне Петровне:

– Ваш Алексей Пахомыч – молодец! Мы воскресенье просиживаем в дыму за преферансом или мотаемся по магазинам, а он наглотается озона и молодой на всю неделю.

За обедом он рассказывает смешное про себя и про собак, гости хохочут. А потом, когда они уходят, он сознается жене:

– Анночка, ведь это я им все наврал – и про собак, и про себя. Ничего подобного не было. Было просто-напросто хорошо – озеро, тишина, но разве до них Дойдет? Они же ничего такого не понимают.

Анна Петровна понимала все и ясно представляла себе и тишину, и холодок раннего утра, и запах земли, и ни с чем не сравнимое чувство дружбы с природой. И радовалась, что он делится с ней самым хорошим, настоящим, а гостям рассказывает смешные охотничьи побасенки. Ей хорошо было с ним вдвоем и все-таки она звала гостей, чтобы муж мог похвалиться перед ними своими охотничьими успехами и немножко тоже для того, чтобы показать, какой у нее хороший муж.

В прошлый раз один из гостей, разрезая утку, спросил:

– А дробь тут не попадется?

Его жена, авторитетная женщина, научный работник, ответила с полным ртом:

– Ну, если и попадется, так ведь она уже выстреленная!..

Потом, когда они остались одни, он все вспоминал про выстреленную дробь и заливался счастливым ребячьим смехом.

Он много ест и крепко спит после охоты. Анна Петровна тихонько подходит к кровати, чтобы погасить свет, и долго смотрит на его безмятежное лицо с открытым ртом. Некрасиво, когда человек спит с открытым ртом, но это у кого-нибудь некрасиво, а у Алеши все хорошо… Нет, она рада, что он ездит на охоту, и пусть он не думает о ней, что ей будет скучно. После целой недели напряженной работы для него это лучший отдых, и она ничем не хочет его омрачать.

Собаки извелись в конец. В прихожей раздался звонок.

– Это Олег Иваныч. Я очень рада, что он с тобой ездит. Все-таки я не слишком доверяю твоим шоферским способностям и всегда тревожусь.

– За своего нового «Москвича»?

– Нет, за своего старого мужа.

– Ну-ну, что это значит – старый!

– Алеша, ты же знаешь, что я шучу, ты для меня навсегда молодой. И все-таки береги себя, не забывай о сердце.

– Да, да, Анночка, не беспокойся, меня об дорогу не расшибешь.

Он наскоро целует ее в щеку, она хочет обнять его на прощанье, но Дамка и Налька едва не валят ее с ног.

– Ни пуха ни пера! – последнее пожелание, посланное в пролет лестницы.

– Да, да! – откликается он снизу. За пожелания не благодарят, удачи не будет.

Она остается одна в пустой квартире. В последнюю минуту собаки раскидали калоши под вешалкой, сбили половик. Бурные собачьи радости. Ее они, пожалуй, любят меньше, чем Алексея Пахомыча, хотя она и гуляет с ними и кормит их. Она для них будничная, а он – праздничный. Когда он не берет их с собой, они весь день, обиженные и тихие, лежат в прихожей, мордами к двери. Она спрашивает:

– Где-то наш Алеша?

При знакомом имени они настораживают уши, наклоняют голову набок и выжидательно смотрят на дверь. А потом на нее: зачем же ты нас обманываешь?

Но стоит только как-то по особому стукнуть входной двери внизу или остановиться лифту на их площадке, – мало ли кто поднимается в лифте, – они безошибочно узнают – это хозяин! – забывают обиду, прощают предательство – сам уехал, их не взял, – и встречают его восторженным лаем.

Субботний вечер – грустный вечер, если он проходит в одиночестве. Но идти к знакомым не хочется и звать к себе – тоже. Анна Петровна прибирает разбросанные вещи мужа. Не надел теплую фуфайку, как глупо, нужно следить, будто за маленьким. И жилет оставлен. Она нарочно связала из мягкой гарусной шерсти, на охоте так легко простудиться. Жилет тоже брошен на кресле. Ну, попадет же тебе, охотник, когда вернешься!

Все убрано. Читать не хочется. Включить телевизор? Нет, в программе что-то неинтересное. Со стены, из рамки, прищурившись, смотрит Володя. Может быть, он тоже сегодня на охоте? В каждом письме зовет отца поохотиться в тайгу. Больше года не видались.

Вот и занятие найдено. Самое приятное, какое только может быть, – сесть и написать длинное письмо Володе. Обо всем и ни о чем. Она писала только три дня назад, ничего нового не произошло, но ведь можно написать о том, как отец собирался на охоту, как Налька и Дамка винтовали у двери, и про погоду, что она никак не наладится, а отец уверяет – превосходная! И о том, как она рада за отца, что он подышит свежим воздухом…

– Очень мил, – повторяет вслух Анна Петровна, встает из-за стола, подходит к зеркалу. Интересно, какой она была, когда он уезжал? Ничего, все в порядке. На нее смотрят точно такие же, как у Володи, чуть прищуренные, живые глаза. И такие же, как у него, счастливые.

Одна знакомая ей сказала:

– Анночка, ты вся светишься изнутри, как фонарик.

Анна Петровна приближает лицо к зеркалу, улыбается и тихонько говорит:

– Люблю.

Это, конечно, относится к ним обоим: к Володе и к Алексею. Володя в письмах всегда пишет: «Целую и люблю тебя, моя хорошая Мама». И Мама – всегда с большой буквы. Алеша тоже мог бы сказать ей, уезжая, что-нибудь в этом роде. Но ему всегда так некогда. Да, наверно, это и смешно немножко, прожив вместе двадцать четыре года, объясняться в любви. Но женщина никогда не изменяет этому милому слову с двумя Ю, произнося которые нужно складывать губы, как для поцелуя.