Уходила юность в 41-й

Груня замещала Сашу Калашникова, редактора стенгазеты. Взглянула на листок,

похвалила:

— Актуально и оперативно. Молодец!

Вера Бронникова, задира, острая на язычок, глядя через Грунино плечо, возразила:

— Подожди, Грунюшка! Стихотворение не Испании посвящено. Оно в заголовке

адресовано конкретно: «Чернокудрой испанке»! И к ней полетишь, а нас оставишь? —

ехидно прищурилась она. — Ах ты, ухажер несчастный!..

Стихи вызвали бурное обсуждение. Особенно среди девчат. О них, может быть,

еще долго бы говорили, но на другой день в классе появился новичок — смуглый

крепыш Ванюшка Колчин. Девчонки весь урок поглядывали на парня и

перешептывались.

Когда началась перемена, из учительской вышел летчик [34] с майорскими

«шпалами» в голубых петлицах. Подошел к Ивану, обнял, прижал к себе:

— Ну прощай, сынок. Слушайся учителей, не обижай девушек. Ишь они какие

славные! Обо мне не горюй. Знай, что в авиации всегда порядок!

И ушел по коридору, ни разу не оглянувшись, покачивая крепкими плечами.

Минул еще год. Немало выпускников определялись в военные училища и, заводя

разговоры с нами, младшими сверстниками, откровенно радовались своим успехам и

удачам. Ушел на действительную Павел Неретин, наш сосед по квартире, что работал

на мельзаводе вместе с моими родителями. Через месяц прислал фотокарточку: бравый,

подтянутый, в гимнастерке и буденновском шлеме.

Я задумался о своей судьбе. В военное училище после болезни вряд ли удастся

попасть. Ребята рассказывали о придирчивых врачах. «Если так, — думал я, — пойду в

педагогический. Да и Груня будет рядом».

Тем временем близились выпускные экзамены и наш прощальный, выпускной

вечер. У меня, секретаря школьной комсомольской организации, хлопот возросло вдвое.

Драмкружок возглавлял мой закадычный друг Саша Зоткин. В последний раз он

вздумал удивить всех концертом художественной самодеятельности. Гвоздем

программы была сцена из «Любови Яровой». Одну из главных ролей в спектакле

исполнял Ванюшка Колчин. Однако, как заявил Сашка, в такой решающий момент

Ваньку никак не дозовешься на репетицию. Сидит чего-то, насупившись, в общежитии,

что дуб перед ненастьем. Задумчивый, молчаливый. Словом, Саше надо помочь.

Мы пошли к Колчину. Спрашиваю:

— Вань, что случилось?

В ответ — ни слова. Видно, нужен иной подход. Присел, положил руку на плечо:

ну в чем, мол, дело?

— К чему, и разве поможет оно, сочувствие? — тихо сказал Колчин. — На,

читай...

Письмо. Беглый почерк. Я прочел с волнением: «Крепись, мой хлопчик! Отец

твой и наш друг погиб как герой в небе над Гвадалахарой. Запомни навсегда это!»

Гвадалахара... Значит, отец Ивана погиб там, в Испании, в последних боях.

На выпускном вечере наш спектакль, конечно, состоялся. Правда, без Колчина.

Вечер затянулся. Мы разошлись [35] на рассвете. Я проспал до обеда. Разбудил меня

громкий женский крик. Это кричала соседка, мать Паши Неретина.

— Шура, голубушка, — обращалась она к матери, плача, — горе, горе-то какое!

Паша, Пашка наш! Ох, сердечко мое!..

И повалилась наземь.

Из рук соседки мать взяла бумажный листок. Так мы узнали, что красноармеец

Павел Неретин геройски погиб, выполняя служебный долг. Где и как — неизвестно.

Вскоре еще одно событие взбудоражило округу. Маша, жена Павла, прибежала из

конторы, где она работала, домой. Она принесла газету. Там на видном месте был

опубликован указ о многочисленных награждениях. Знакомое имя отыскалось сразу.

Красноармеец Павел Неретин награждался орденом Красного Знамени. Плача и смеясь,

Мария твердила одно:

— Неправда! Тогда кто-то напутал. Жив, жив мой Пашка!

Жильцы душевно поздравили соседей, и боль вроде улеглась. Однако о Павле

больше ничего не было известно. А вскоре мы узнали о боях на далекой, никому до сих

пор неведомой реке Халхин-Гол...

* * *

Неожиданно вызвали в райком комсомола. Там, оживленно беседуя, дожидались

приема мои школьные товарищи. Когда подошла моя очередь, Иван Доронин, секретарь

райкома, спросил:

— Слушай, выпускник тридцать девятого года, куда свои стопы направишь

дальше? Гм, в педагогический? Детишек учить уму-разуму? Что ж, пожалуй, дельно.

Наш активист, вожак школьной комсомолии! А ты не интересовался, зачем сюда твои

одноклассники пожаловали?

Он порылся в стопке бумаг, достал одну из них.

— Вот заявление Ивана Колчина о поступлении в военное летное училище. Уже

месяц, как оно в райкоме. Подано, как только узнал Ваня о гибели отца, славного

сокола!

Доронин вышел из-за стола, присел на диванчик рядом со мной, спросил

вполголоса:

— Ты что, разве не в курсе, что в мире творится, что вокруг нас происходит? [36]

Я забормотал о своем нездоровье и строгих комиссиях, о том, что тоже подал бы

заявление в военное училище, но нет уверенности, что пройду по здоровью.

— Боюсь, скоро нашим здоровьем будут заниматься военные госпитали. Надеюсь,

понятно?

Секретарь заметно волновался. Прошел к столу, положил на стекло две бумаги.

— Вот разнарядка цекамола о призыве в военные училища. А это — список

наших кандидатур. Ты среди них — первый. Иначе нельзя. Ты — секретарь комитета

комсомола школы. Запомни: рекомендуешься в Рязанское артиллерийское. Этим надо

гордиться: оно одно из лучших в Красной Армии. Надеюсь, достаточно аргументов?

Зови ребят!

Так решались наши судьбы в неполные восемнадцать. И это было единственно

правильным.

4

...Окопы и блиндажи нам не понадобились. Вечером часть покинула свое

расположение. Перед выходом на марш у автоколонны выстроились на митинг. На нем

все говорили о войне. С гневом осуждали вероломство германских фашистских

правителей, растоптавших пакт о ненападении и совершивших вторжение в пределы

нашей страны. Звучало, как клятва:

— Мы свято выполним приказ, отданный Родиной, отобьем разбойничье

нападение и выбьем гитлеровские войска с территории нашего Отечества. Для

германского фашизма эта война будет последней. Наше дело правое. Враг будет разбит.

Победа будет за нами!

По вечернему лесу раскатилась команда: «По машинам!»

Выезжаем на большак, ведущий к Ковелю, по которому лишь два дня назад

следовали сюда, в Повурский артиллерийский лагерь. Деревья по сторонам

настороженно высятся сплошной глухой стеной. Впереди, как подкрашенный, розовеет

ночной небосклон. Бесконечно полыхают зарницы и грохочет, как гром, канонада. Мы

ехали навстречу войне...

В полночь вступили в Ковель. Город горел. Наша колонна остановилась на глухой

окраинной улочке. Командир полка со своими помощниками отправился к военному

начальству. [37]

Город казался вымершим. Но вдруг ударили выстрелы! Били из чердаков и окон.

Кое-кто из нас поначалу растерялся, укрываясь за машинами. Откуда ни возьмись —

капитан Цындрин со своим неизменным «дегтярем». Властно скомандовал: «Не

дрейфить, мы — на фронте!»

Он приказал одним оцепить квартал справа, другим зайти с левой стороны.

Строго предупредил: «Соблюдать осторожность! Не перебить своих... И вообще,

стрелять в крайнем случае. Лучше действовать гранатами!»

Пробираясь через сады и огороды, прижимаясь к заборам, наша группа вдруг

натолкнулась на погреб, откуда доносились приглушенные голоса. Увидели, что в

убежище скрываются женщины с детьми. Спустились по лестнице вниз. Осветили

фонариком углы и стены — никаких лазеек.

Козлихин завел разговор с миловидной молодицей: «Кто стреляет? Где они,

покажите!» Та в ответ лишь одно: «Проше пана...» Козлихин рукой было махнул. Но

вперед выступила пожилая женщина: «То оуны, бандиты пришлые. Идземте, паночки