Жуков

Не трудно заметить, что, вспоминая свои первые шаги на военной службе, Жуков не очень-то высоко жалует порядки и сложившуюся в русской армии атмосферу. Отмечал он хороший уровень подготовки, особенно строевой, в учебных командах, выпускники которых в совершенстве владели конным делом, оружием и методикой обучения бойцов. Не случайно многие унтер-офицеры русской армии после Октябрьской революции 1917 года стали квалифицированными военачальниками Красной Армии. Но «что касается воспитательной работы, то в основе ее была муштра. Будущим унтер-офицерам не прививали навыков человеческого обращения с солдатами, не учили их вникать в душу солдата. Преследовалась одна цель — чтобы солдат был послушным автоматом. Дисциплинарная практика строилась на жестокости. Телесных наказаний уставом не предусматривалось, но на практике они применялись довольно широко».^[20]

Унтер-офицерский состав был основным фундаментом, на котором держалась русская армия, он обучал, воспитывал и цементировал солдатскую массу. «Надо сказать, что офицеры подразделений вполне доверяли унтер-офицерскому составу в обучении и воспитании солдат, — отмечал Георгий Константинович. — Такое доверие, несомненно, способствовало выработке у унтер-офицеров самостоятельности, инициативы, чувства ответственности и волевых качеств. В боевой обстановке унтер-офицеры, особенно кадровые, в большинстве своем являлись хорошими командирами. Моя многолетняя практика показывает, что там, где нет доверия младшим командирам, где над ними существует постоянная опека старших офицеров, там никогда не будет настоящего младшего командного состава, а следовательно, не будет и хороших подразделений».^[21]

Одной из главных проблем русской армии периода Первой мировой войны, по мнению Г.К.Жукова, было отсутствие общности и единства между солдатской массой и офицерским составом. Правда, в ходе войны, когда вследствие больших потерь офицерский корпус укомплектовывался представителями трудовой интеллигенции, грамотными рабочими и крестьянами, а также отличившимися в боях солдатами и унтер-офицерами, эта разобщенность в подразделениях (до батальона или дивизиона включительно) была несколько сглажена. Однако она полностью сохранилась в войсковых соединениях. Офицеры и генералы, не имевшие никакой близости с солдатской массой, не знавшие, чем живет и дышит солдат, были чужды солдату. Это обстоятельство, а также широко распространенная оперативно-тактическая неграмотность высшего офицерского и генеральского состава привели к тому, что командиры эти, за редким исключением, не пользовались авторитетом у солдата.

Насколько справедлив и объективен был в своих суждениях Г.К.Жуков?

А.А.Керсновский в своем труде «История русской армии» отмечал, что для солдат 1914 года офицеры были старшими членами великой военной семьи воспитавшего их полка. Отношения между офицерами и солдатами русской армии были проникнуты такой простотой и сердечностью, подобных которым не было ни в какой иностранной армии, да и ни в каких иных слоях русского народа. Однако к четвертому году войны на полк приходилось лишь пять-шесть коренных офицеров, редко больше (обычно на должностях командиров батальонов и заведующих хозяйственной частью).^[22] В ротах и командах состояло 30–40 офицеров «военного времени», а командир полка, как правило, отбывал мимолетный ценз и ничем не был связан с полком. Офицерская среда была пестра по составу, разнообразна по происхождению и неодинакова по качеству. Старая полковая семья погибла, новая не имела возможности создаться. Народ видел в офицерах только «господ», принося в казармы запасных полков, а оттуда в окопы всю остроту разросшихся в стране социальных противоречий и классовой розни.

Генерал А.И.Деникин в своих мемуарах критически оценивал состояние высшего командного состава к концу 1916 года. «Нужно сказать, что не только войска, но и начальники, — писал он, — получая редко и мало сведений о действиях на фронте, плохо разбирались в общих стратегических комбинациях… Нет нужды прибавлять, что технические, профессиональные знания командного состава, в силу неправильной системы высших назначений и сильнейшего расслоения офицерского корпуса мобилизациями, не находились на должной высоте».^[23]

Таким образом, Жуков не только верно оценивал состояние дел в русской армии и ее офицерском корпусе, но и раскрыл свои основополагающие взгляды на военное дело, которые пронес через всю жизнь. Во главу угла ставились им близость офицера к солдату и полное взаимопонимание между ними, безусловный авторитет офицерского корпуса, доверие младшим командирам со стороны старших офицеров…

В августе 1916 года вице-унтер-офицер Жуков прибыл в составе пополнения в 10-й драгунский Новгородский полк 10-й кавалерийской дивизии Юго-Западного фронта. Дивизия была сосредоточена в Быстрицком горнолесистом районе, где она принимала непосредственное участие в наступательных боях, главным образом в пешем строю, так как условия местности не позволяли производить конные атаки.

Вскоре наступление выдохлось и фронт остановился. Началась позиционная война, сопровождавшаяся боями местного значения и частыми вылазками в тыл врага. Георгию Жукову тоже пришлось принять участие в боях, главным образом в разведывательных вылазках. Позднее он признавался: «Когда на войне очутился, поначалу была какая-то неуверенность под артобстрелом, но она быстро прошла. Под пулями никогда не наклонялся. Трусов терпеть не могу». В октябре 1916 года Жуков, находясь вместе с товарищами в разведке на подступах к Сайе-Реген в головном дозоре, напоролся на мину и подорвался. Двоих тяжело ранило, а Жукова выбросило из седла взрывной волной. Очнулся он только через сутки в госпитале. Вследствие тяжелой контузии его эвакуировали в Харьков. Выйдя из госпиталя, долго еще чувствовал недомогание и, самое главное, плохо слышал. Медицинская комиссия направила Георгия Константиновича в маршевый эскадрон в село Лагери, где с весны стояли его друзья по новобранческому эскадрону. Покинув эскадрон молодым солдатом, Жуков вернулся сюда с унтер-офицерскими лычками, фронтовым опытом и двумя Георгиевскими крестами на груди, которыми был награжден за захват в плен немецкого офицера и контузию.

Вспоминая о последних месяцах накануне Февральской революции 1917 года, Г.К.Жуков отмечал, что в беседах с солдатами понял: они не горят желанием «нюхать порох» и не хотят войны. Все упорнее стали ходить слухи о забастовках и стачках рабочих в Петрограде, Москве и других городах. Говорили о большевиках, которые ведут борьбу против царя, за мир, за землю и свободу для трудового народа.

Несмотря на то, что Жуков был унтер-офицером, солдаты относились к нему с доверием, и после Февральской революции он избирается председателем солдатского эскадронного комитета. Летом эскадрон был переброшен на станцию Савинцы под Харьковом, где Жукова и застала Октябрьская революция. В автобиографии 1938 года он отмечал: «Участие в октябрьском перевороте выражал в том, что эскадрон под руководством комитета встал на платформу большевиков и отказался „украинизироваться“ (то есть превращаться в украинскую национальную воинскую часть, подчиненную Центральной Раде в Киеве. — В.Д.)».

Вскоре по решению солдатского комитета эскадрон был распущен по домам. Всем солдатам были выданы справки, удостоверявшие увольнение со службы, и рекомендовалось захватить с собой карабины и боевые патроны. Однако заградительный отряд в районе Харькова изъял оружие у большинства солдат. Жукову пришлось несколько недель укрываться в Балаклее и селе Лагери, так как его разыскивали офицеры, перешедшие на службу к украинским националистам. 30 ноября 1917 года он вернулся в Москву, решил отдохнуть несколько месяцев в родной деревне, а затем вступить в Красную гвардию. Побывка на родине едва не окончилась трагически: его свалил сначала сыпной тиф, потом — возвратный. Тяжелая болезнь вывела из строя почти на полгода.

В конце сентября 1918 года Жуков прибыл в Малоярославец, где располагался призывной пункт. Но по причине перенесенного тифа в Красную Армию его не приняли. Было принято решение ехать в Москву и там записаться в армию добровольцем. Правда, в автобиографии 1938 года он отмечал: «В РККА — с конца сентября 1918 года по мобилизации. Службу начал в 4-м Московском полку (кавалерийском) с октября 1918 года».