Святой патриарх

Дорошенчиха лукаво, но с доброю улыбкою посмотрела на мальчика, а мать потупила глаза.

— Плакала мама, Цяцю? — бросился мальчик к Дорошенчихе и тоже обнял её.

— Трошки-таки поплакали, — улыбнулась гетманша.

— Ну вже ж! — И мальчик топнул ногой. — Як я буду гетьманом, я погану Москву у полон возьму, тоди мама не плакатиме…

Обе женщины засмеялись.

— Добре, Грицю, добре! — похвалила Дорошенчиха.

— Цяцю! Мамо! — снова приставал мальчик. — Йдить бо до играшки, а то я заплачу.

И Брюховецкая, и Дорошенчиха должны были повиноваться ими же избалованному Грицю. Мальчик схватил их за руки и повёл к Тямсину, на лужайку, где происходили «играшки».

На лужайке, словно мак в огороде, краснелись и пестрели «дивчата», взявшись за руки и кружась то под ту, то под другую песню. Теперь они играли в «Лялю». Высокая, полненькая, белокурая, но с чёрными глазами и чёрными, точно не своими, бровями девушка наряжена была «Лялею»: белокурая, с широкою косою головка её была перевита цветами, и шея, грудь, руки и ноги увиты зелёною рутою и барвинком. Девушка вся представляла из себя пучок цветов, оживлённый весёлым, улыбающимся личиком. Из-за цветов и зелени пестрели цветные ленты, белая сорочка, коротенькая ярко-оранжевая сподница и жёлтые сафьяновые черевички…

— Ах, хороша, хороша девушка, лепота какая! — невольно пробормотала Брюховецкая.

«Ляля», взяв несколько венков, которые ей подали другие девушки, положила их на зелёный пригорок, на котором стояло уже несколько плетёнок, наполненных красными яйцами, коржиками, бубликами и разными «ласощами». Потом, подозвав к себе низенькую, смуглую, словно татарочка, девушку и положив ей руки на плечи, поцеловала её в голову, а потом в губы.

— Оце для того, щоб голосок був тоненький та высоченький, — сказала она серьёзно.

— Коли дасть святый Урай, то буде, — так же серьёзно отвечала та, которую поцеловала «Ляля» и которая должна быть «запевалой» и «танок вести».

— И мене! И мене! — закричали другие девушки, приступая к «Ляле».

— Добре, добре, дивчаточка: моих губ на их достане, — отвечала последняя.

— И парубкам ще трошки зостанеться, — лукаво улыбнулась Дорошенчиха, глядя на «Лялю».

Щёки девушки так и залились румянцем…

— Яки бо вы, пани гетьманова! — потупилась «Ляля».

Перецеловав её и посадив около венков на пригорок, девушки взялись за руки, сделали из себя живую гирлянду, и смуглая «татарочка» завела своим свежим, грудным, сильным не по росту голосом:

Та Урай матку кличе;

Та подай, матко, ключи —

Одимкнути небо,

Выпустити росу,

Дивоцькую красу.

Дивоцькая краса,

Як литняя роса.

Молодые голоса звенели стройно. Несколько однообразная, как бы не песенная, а обрядовая мелодия отдавала чем-то далёким, старинным, может быть, ещё языческим напевом, когда «стыдливые» — по Нестору — поляне и полянки, совершая свои игрища у воды, этими самыми мелодиями славили своих первобытных богов, и Перуна, и Дажьбога, и Стрибога, и Велеса… Оленушку Брюховецкую глубоко трогала эта мелодия, подобной которой она ничего не слыхала на своей далёкой сторонке… Даже Гриць стоял безмолвно, не шевелясь и широко раскрыв свои розовые губки…

Ой, дивоцькая краса,

Як литняя роса…

— Правда, правда, дивчаточка! — не то с грустью, не то с шуткой сказала Дорошенчиха. — Дивоцькая краса, як литняя роса: сонечко зийде, пригрие, и росоньки немае…

Хор смолк… Движущаяся гирлянда остановилась и замерла на месте. «Ляля» сидела около своих венков, такая задумчивая, и обрывала лепестки махрового мака… Задумчиво сидела на траве и Брюховецкая, вероятно, вспоминая о своей Москве далёкой, о царских переходах, откуда они, сенные девушки, вместе с царевною Софьюшкою исподтишка на добрых молодцев посматривали… Что-то там теперь? И царевна Софьюшка уж поди выросла, пятнадцатый не то шестнадцатый годок пошёл…

— А вы б, дивчаточка, заспивали про пани Брюховецьку, — с улыбкой сказала пани Дорошенкова.

Брюховецкая с недоумением посмотрела на последнюю…

— Про удову, дивчаточка, заспивайте, як удивонька ходила, дивкам танец водила, — пояснила пани гетманова.

— А ну ж, «татарочка», заводь «Коло млина калина», — сказала «Ляля», бросив на траву общипанную головку маку.

«Татарочка» завела, что ей сказано было, и молодые голоса опять выносили новую мелодию:

Коло млина калина,

Там вдивонька ходила,

Дивкам танок водила,

Що вывде, то й стане,

На всих дивчат погляне.

Вси дивочки в таночку,

Тилько нема одной,

Марусеньки молодой.

Мати Марусю чесала,

Ще й чешучи навчала:

Не стий, доню, з нелюбим,

Не дай ручки стискати

И перстника знимати,

А стий, доню, з миленьким,

Як з голубом сивеньким;

И дай ручку стиснути

И перстника изняти…

— Так-так, дивчаточка, добре! — поощряла пани гетманова, — Не стийте з нелюбим…

Гриць Брюховецкий, по-видимому что-то вспомнив, стремглав кинулся от других сверстников к «Ляле» и остановился перед нею как вкопанный в робкой нерешительности.

— Вы що, паниченьку? — ласково спросила «Ляля».

Мальчик переминался, уткнув нос в свою красную стричечку и порывисто теребя её руками.

— Що, паниченьку любый? Що, Грицю? — ещё ласковее спросила девушка.

— А «Шума», Лялю, можно? — нерешительно спросил мальчик.

— «Шума»? Можно, паничу.

Мальчик радостно поднял голову, и личико его засветилось.

— А я «Шумом» буду, Лялюсю? — бросился ей на шею мальчик.

— Добре, добре, паниченьку, — ласкала его девушка. — А мама, пани-мама здозволять?

— Мама ничого… Мамо! Мамо! — и Гриць бросился к матери. — Мамо, мамуню! Я буду «Шумом», Ляля сказала, — звенел Гриць, вешаясь на шею матери.

— «Шумом»? Ах, сынок мой! Ах, Гришуточка! Да ты упадёшь, — ласково, но нерешительно защищалась Оленушка, которая уж знала, что такое быть «Шумом». — Я боюсь, сынок…

— Ах, мамо! Яко бо ты московка! — настаивал мальчик. — Я не впаду… я вже був «Шумом»…

— Ну-ну, добро, добро, только не упади…

Гриць опять кинулся к «Ляле», поцеловав по дороге Цяцю, пани Дорошенкову.

— Мама сказала, можно, я не впаду…

— Ну, добре… Дивчаточка, — обратилась «Ляля» к подругам, — Будемо грати «Шума».

— «Шума»! «Шума»! — подхватили десятки голосов.

Гриць сел на траву и тут же стал снимать с себя красные сапожки, торопясь и весь краснея от волнения и радости.

Между тем «дивчата», взявшись за руки одна другой, растянулись длинною цветною лентою по зелёной лужайке: это была действительно лента, «стричка», из весёлых, молодых, улыбающихся лиц, из русых и преимущественно чёрных головок, украшенных разноцветными «скиндячками», из таких же разноцветных, ярких «плахт», «запасок», «сподниц» и всех цветов черевичков. Один конец этой живой ленты стал плавно заворачиваться и, пробегая мимо тех «дивчат», которые, продолжая держать друг дружку за руки, стояли на месте, скользили, как под гирлянду, под приподнятые руки двух крайних девушек. Когда вся живая лента играющих проскользнула под такую же гирлянду из шитых рукавов последней пары, эта парочка также обернулась под своими руками, и дальнейшее движение играющих представляло уже «плетение плетня», где вместо лозы и хворосту перевивались и скрещивались руками смеющиеся молодые существа… А «татарочка», а за нею и вся вереница звенели новою песенкой: