Святой патриарх

— О! Я помню её, Меланью-ту; она к нам, в батюшков дом, хаживала, да и покойная царица Марья Ильишна её своей царской милостью жаловала.

— А хто ся Мелания? — спросила пани гетманова.

— Старица, монашка, сказать бы, — отвечал Соковнин, — святой жизни женщина… Так царь и распалился гневом на оную Меланию и велел её хоть на дне моря сыскать. Так где! Не родился такой человек, чтоб мать Меланию сыскать либо, знавши её укрывательство, выдал; за неё все в огонь и воду: стратиг, сказать бы, всему московскому государству эта Мелания старица. Уж и меня царь допытывал да умасливал: не ведомо ли-де мне, где та Мелания старица обретается? И великое мне своё государское жалованье сулил… Так ничево не возьмёшь… Вот для того ныне и из Москвы меня выслал, якобы с грамотами к гетману Петру Дорофеичу, а после тово велит мне на воеводство быть в Чугуеве… А всё из-за сестёр.

А под окном слышится протяжная, заунывная мелодия под однообразное треньканье нехитрого инструмента, простая, но за душу хватающая мелодия:

Ой из города изТрапезонта выступала галера.

Трема цветами процвитана, малёвана:

Ой, первым цвитом процвитаня —

Злато-синими киндяками побивана,

А другим цвитом процвитана —

Гарматами арештована,

Третьим цвитом процвитана —

Турецкою билою габою покровена…

Все, как очарованные, невольно прислушиваются к этому пению, и даже Соковнин, опустив голову, сидит, не шелохнётся — слушает… Умолкает пение, только слышится перебор пальцами по струнам…

— Уж и певучая ж сторонка, ах! — как-то восторженно встряхивает волосами московский гость. — Уж и сторона же!.. Сколько я ноне по ней не еду, всё песня, всё песня, так и звенит: и парни, и девки поют, и малы ребятки соловьём заливаются, и самые что ни на есть дряхлы старики, и те поют… Уж и сторонка же, ах! Богова сторонка! Рай, сказать бы, земной…

— И точно рай, — как бы про себя заметила Брюховецкая, — только и в ем без родных скучно…

— Та рай-же-жь, рай, — весело заговорила пани гетманова. — Та коли б сей раз москали не запсовали, мов мухи образ, як вони он там, на тим боци Днипра, позасидили вже сей рай…

То в тий галери Алкан-баша,

Трапезонськее княжа гуляе,

Избранного люду соби мае —

Симсот туркив, янычар чотыриста

Та бидного невольника пивчвартаста…

Это опять поёт голос певца за окном…

— Ишь, старый! Как же складно выводит, — удивляется Соковнин. — Ну, народец этот хохол, а-ах!

— Ну, а Ванюшка, сынок Морозовой, что он? — спохватилась Брюховецкая.

— А! Ванюшка? Племянник мой! Богу душеньку свою отдал…

— Как! Что ты! Ах, господи!

— Помре, да…

— Давно ли? С чего? Ах, бедная, бедная…

— От великой печали по матери… Давно и сорочины по душе я справил… Уж и убивалась же бедная Федосьюшка, как поп бесскуфейник принёс ей горькую весть о сыночке: долго колотилась об землю, сердечная, да причитала, да на царя плакалась, он-де искал его погибели…

— Ой ли? Что ты?

— Да так, боярыня… У нас в московском государстве, сама изволишь ведать, и смерть, и спала богато боярского рода на корысть великому государю: всегда в таком разе вотчины и богатства опального и умершего отписываются на государя, чтобы-де его царскому пресветлому величеству было прибыльнее.

— От так сторонка! — невольно воскликнула Дорошенчиха.

— Мамо! Мамо! — стрелой влетел Гриць. — Дай мени злотого.

— На что тебе, сынок? — удивилась мать,

— Я кобзареви у шапку вкину…

Мать должна была исполнить требование своего избалованного Гриця.

— Подай, милой, и от меня слепенькому алтын, — полез было Соковнин к себе за пазуху.

Гриць остановился и недоверчиво вскинул на него своими чёрными, как владимирская вишня, буркалами…

— Ни, — сказал он, подумав, — я московских грошей не хочу…

— Добре, Грицько, добре! — засмеялась Дорошенчи-ха. — Од москаля полу врижь да втикай.

И все рассмеялись этой выходке. Гриць улетел из светлицы…

— Ой, паничу! Як вы мене злякали були, — послышался чей-то голос за дверями.

На пороге показался рослый парубок с высокою постриженною чёрною головою и с чубом, белая, шитая красною заполочью сорочка с стоячим «комиром», завязанная у горла синею «стричкою» из Явдошиной косы (с Явдохою парубок только вчера вечером женихался на улице, и Явдоха сама выплела из своей косы ленту «стричку» и завязала ею сорочку своему «любому козаченькови Петрусеви»), широчайшие, с неизмеримою, как степь, и висящею до земли «матнею», жёлтые, как в полном цвету подсолнух, шаровары и «нови чоботы», от которых несло, как из дегтярной бочки…

— Ты чого, хлопче? — спросила пани гетманова, закрывая «хусткою» нос. — От намазав чоботы, дурный, аж очи рогом лизуть…

Парень несколько оторопел…

— Та се я… трошки помазав… он для их… шануючи пана боярина… шоб не казали у Москви, що у нас… — оправдывался растерянный совсем малый, ссылаясь на то, что он так усердно намазал свои «чоботы» из вежливости, из уважения к знатному московскому гостю, чтобы в Москве не сказали, что козаки якобы не умеют принимать дорогих гостей, — шоб у Москви не казали, шо у нас…

— Дёгтю мало? — засмеялась пани гетманова, обдав, как кипятком, своими серыми глазами московского гостя. — Ну, чого ж ты стоишь? — снова обратилась она к парубку.

— Та пани-матка оце послали мене… запрохати шановного пана москаля, чи пак боярина… як его… тее… оце й забув… тее то як его… запрохати тее пана моска… цур ему! Тее… от и забув…

Малый совсем сбился, а шёл с затверженной речью, которою он от имени старой пани-матки, самой матери гетмана, должен был пригласить гостя «на частуванне», на закуску с дороги.

— Просимо дорогого гостя, просимо, — встала пани гетманова и приглашала идти к старой пани-матке, к хозяйке и главе гетманского дома. — Ходимо, Оленко, и ты ходи, Олесю, — ласково обратилась она и к Брюховецкой, — мати ждуть нас… Бижи хутко, Петрусь, та скажи пани-матци, що зараз будемо.

Петрусь метнулся, разнося дегтярный запах по всему гетманскому дому. Петрусь был того мнения, что дёготь пахнет лучше всяких цветов и духов и что «без дёгтю пропали бы люди»…

Когда гость, предшествуемый пани гетмановою и Брюховецкою, входил в покои старой пани-матки, Петрусь недоумевающе топтался у дверей и вопросительно посматривал на молодую госпожу.

— Може, тее, пани… коли воняють чоботы, то я б, може, тее б, босый бы або що…

Пани гетманова только махнула рукой.

— Або що!.. Може б, и без штанив або що, — пробормотала она, про себя улыбаясь.

— А я запамятовал, простите, матушка Олена Митревна, — торопливо сказал Соковнин, вступая в приёмный покой, где он должен был представиться старой матери гетмана, — царевна, её милость Софей Алексеевна, наказывала мне с сенною девушкой: «Поклонись-де, Фёдор, от меня боярыне Олене Митревне и спроси о здоровье…»

— Ах, светик-царевнушка! Что она, цветик лазоревый? Ах!

— Растёт, полнится, хорошеет, что заря утренняя, и всяким хитростям и действам учится…

Послышалось тяжёлое шарканье по полу шагов, и на пороге внутренних покоев показалась высокая, осанистая старуха, чёрная и вся в чёрном. Единственное, что бросалось в глаза Соковнину, это резкий цыгановатый облик старухи.

То была мать Дорошенка.