Святой патриарх

— Али, родимый, Морозиху ждут, народу-то что натолкалось? — спрашивала оборванная нищенка белобрысого детину из Охотного ряду в шапке таких размеров, что из её меху можно было бы выкроить три добрых шапки.

— Знамо, Морозиху, не тебя, мочену грушу, — осклабился детина.

— А как же, милой, сказывали, будто её, боярыню-ту, за двуперстие на цепь посадили, а как стали, сказывают, ноги-ту ейные чепью заковывать, так от ног-ат огнь изыде и стрельцу Онисимке всю бороду опалило…

— Точно опалило, — подхватила торговка-оладейница. — Я в те поры оладьи волокла в Охотный ряд, так видела своими глазыньками, аки бы дым какой на дворе, а на трубе ворона каркала, и уж таково страшно…

— Ах, владычица-предотеча! Что ж Онисимке-то?

— Да что, сказывали в Обжорном ряду: как увидал царь-от осударь Онисимку, да и испужайся и говорит: «Она-де, Морозиха, мученица есть, привезти-де её ко мне во дворец в золотой каптане…»

В это время с заднего двора выехали простые дровни, покрытые соломкой и запряжённые водовозной клячей, и остановились у крыльца людских хором. Клячу вёл под уздцы стрелец.

— А дровни-те, родимая, для кого ж будут? — спросила нищенка у оладейницы.

— Не ведаю, милая…

— Дровни-те под тебя, мочена груша, — зубоскалил детина из Охотного ряду.

— Охальник ты, охальник и есть! — обиделась нищенка.

— Пра, баунька, вот те крест татарский! Хотят, чу, везти тебя царю на показ.

— Идёт! Идёт! — заволновалась улица.

С главного крыльца сходил кто-то, поддерживаемый под руки плачущею старою нянюшкой и мрачным слугою Иванушкою, но только это сходила не Морозова. Видна была наглухо застёгнутая соболья шуба да высокая боярская шапка, а, по-видимому, плачущее лицо закрыто было ладонями.

— Боярчонок, боярчонок! — пронеслось в толпе. — Ванюшка, Иван Глебыч Морозов.

— Ах, родимыя! Как он плачет-то, сердешный. Юного Морозова, обливающегося слезами, посадили в каптану и захлопнули дверцы. Иванушка стал на запятках.

— В Кремль, под царские переходы! — крикнул Иванушка кучеру, и каптана двинулась, зазвенев на весь двор «гремячими чепьми».

В этот же момент, гремя другого рода цепями, стрельцы сносили с крыльца людских хором кого-то в нагольном тулупе, прикованного к массивному дубовому стулу… Ропот ужаса прошёл в толпе… На дворе послышались вопли и причитания…

Это стрельцы снесли на дровни Морозову и положили на солому. Она была прикована, как цепная собака, массивною цепью за шею. Цепь привинчена была к стулу.

Голова Морозовой закутана была чёрным шерстяным платком, концы которого спускались на нагольный тулуп, но не прикрывали цепи, тянувшейся от шеи к стулу.

За нею вынесли в таком же одеянии и тоже прикованную к стулу Урусову и положили рядом с сестрою на дровни.

Толпа и на дворе, и за воротами, пропустив блестящую каптану, замерла на месте.

Морозова, загремев цепью и поцеловав её, высоко подняла правую руку с двумя вытянутыми пальцами.

— Слава тебе, господи! — громко произнесла она. — Яко сподобил меня еси Павловы узы носити.

— О-о-хо-хо! — заохали бабы.

— Кто ж этот, родимая, Павел-то, что она клянёт которого? — спросила любознательная нищенка.

— А крутицкий митрополит, краснощёкий Павел, видывала? — отвечала оладейница.

— Видывала, родимая, как же.

— Ещё он тоже, как и я вот, грешная, смолоду оладейником был, оладьи да блины в Обжорном ряду продавал… Недаром Аввакум-протопоп обличал его: «Павел, гыть, краснощокой, не живал духовно: блинами-де всё торговал да оладьями, да как учинился попёнком, так по боярским дворам блюда лизать научился…»

— Уж язычок же у Аввакума!

Дровни, сопровождаемые стрельцами, выехали со двора. За ними и рядом с ними толпою следовала челядь и все те массы любопытствующих, которые ожидали пышного выезда боярыни Морозовой. Но это был не тот выезд, к которому привыкли москвичи. Впереди ехала блестящая каптана, громыхавшая дорогой упряжью и поражавшая торжественным шествием, цугом, двенадцати белых аргамаков с вершниками; но за каптаною не следовал никто. Напротив, все массы поражённых небывалым зрелищем москвичей толпились вокруг дровень. По мере движения по московским улицам этого странного поезда к нему присоединялись всё большие и большие толпы: портные оставляли свои кроечные столы, сидельцы — свои лавки, ряды и линии, нищие бросали паперти, у которых собирали милостыню, бражники оставляли кружала, на которых бражничали, и всё спешило присоединиться к поезду Морозовой. А она лежала на дровнях, высоко поднимала руку с сложенным двуперстным знамением креста и звонко потрясала цепью, прикованною к стулу.

— Смотрите, смотрите, православные! Вот моя драгоценная колесница, а вот чепи драгие… В этой драгоценной колеснице я, коли сподобит господь, достигну рая светлого, а в той каптане, — и она указывала на следовавшую впереди карету свою, — одна была мне дорога, в ад… Молитесь так, православные, вот сицевым знамением!

Страстные речи молодой боярыни, и при такой потрясающей обстановке, жаром и холодом обдавали толпу… Многие испуганно крестились, женщины плакали. Стрельцы, сопровождавшие поезд, шли с потупленными головами: им стыдно было глядеть по сторонам, такое унизительное распоряжение исполняли они!.. «Эх, и распроклятая же собачья служба!» — горько качал головою Онисимко-десятский.

А Урусова, лёжа на дровнях рядом с сестрою, часто крестилась и читала псалом: «Помилуй мя боже, по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих…»

Сестёр везли в Кремль, под царские переходы. Накануне их из-под стражи водили в Чудов монастырь для увещания. Когда думный Ларион Иванов явился к ним в подклеть людских хором, где они содержались под караулом, и по повелению царя требовал, чтоб сёстры шли за ним, куда он поведёт их, упрямицы наотрез отказались идти, и тогда Морозову опять понесли в креслах, а Урусова шла за ней следом. Эта процессия наделала много шуму в Москве, хотя происходила ранним утром. Бабы, шедшие на рынки, и крестьяне, привозившие в город сено и дрова, а равно богомольцы, возвращавшиеся от заутрень, с удивлением видели, как холопы, предшествуемые и сопровождаемые стрельцами, несли на креслах какую-то боярыню молоденькую, не то больную, не то бесноватую; только нет, не бесноватая она, потому что всю дорогу она крестилась истово; а другую такую же молодую боярыньку, которая плакала, холопы вели под руки… Оказалось, что их ожидали в Чудовом монастыре, в приёмной палате, митрополит крутицкий, «краснощёкий Павел из оладейников и блинников», знакомый уже нам архимандрит Иоаким и несколько думных. Павел был главный сыщик по делам раскола, главный «волк». Когда Морозову внесли в палату, то она усердно поклонилась образам, а думным поклонилась высокомерно и презрительно, едва кивнув головой: «малое и худое поклонение сотворила». Но потом она тотчас же села в своё кресло и ни за какие просьбы не хотела встать. «Никогда я не склонюся и не встану перед мучителями моими», — говорила она настойчиво… Павел знал и понимал высокую породу Морозовой и увещал её тихо, ласково, умолял покориться царю. Боярыня стояла на своём. Павел хотел размягчить её непреклонную волю напоминанием о сыне. «Христу живу я, а не сыну», — по-прежнему непреклонно отвечала она.

Убеждения не действовали; увещания оказались напрасными. Тогда приступили к допросу,

— Каким ты крестом крестишься?

— Старым, истинным, коим и ты допреж сего крестился, а не никонианскою щепотью.

— Причастишься ли ты хотя по тем служебникам, по коим причащаются великий государь, благоверная царица и царевны?

— Не причащуся! Знаю, что царь причащается по развращённым служебникам Никонова издания.

Митрополит думал поразить её крутым вопросом, припереть её, так сказать, к стене.

— Как же ты думаешь о нас всех: ноли мы все, и царь, и освящённый собор, и бояре, еретики?

— Враг божий Никон своими ересями, как блевотиною, наблевал, а вы ноне то сквернение его полизаете: явно, что и вы подобны ему, — был бесповоротный ответ.