Святой патриарх

Это ровное, как бы плачущее чтение «страстей» под гул ветра за окнами производило потрясающее впечатление и на Лариона Иванова, который обливался потом, и на стрельцов, тяжело дышавших в соседнем покое и не смевших пошевельнуться.

Все ждали возвращения от царя архимандрита.

Глава VI. СТРЕЛЕЦ ОНИСИМКО

Архимандрит нашёл царя в Грановитой палате. Была ещё ночь, но Алексей Михайлович не спал. Последние смутные годы, борьба с Никоном и суд над ним, напряжённое преследование раскола, который, по-видимому, рос с поражающей силой, чувствуемая им атмосфера скрытого неповиновения даже в самом дворце лишили его спокойного сна более, чем внешние войны и неудачи. Он стал необыкновенно подозрителен. Потеряв нравственное равновесие, он принимал меры одна другой суровее, не хотел поступиться ничем и был поражаем на каждом шагу своими же собственными мерами. Он видел, что народ от него отшатнулся. Прежде, во время выездов, народ теснился к нему волнами, давил и заглушал его выражениями своего восторга, а теперь народ, видимо, сторонился от него, избегал встречи, чтобы не попасться в руки «волков», рыскавших день и ночь по Москве в погоне за раскольниками и тайными крамольниками.

Царь это видел, волновался и делал новые ошибки и обиды обществу.

И сегодня он плохо спал, ожидая вести о том, как Морозова приняла его волю…

«Все точно сговорились скорее свести меня в могилу», — думал он, сидя в Грановитой палате, окружённый боярами и ожидая возвращения послов от Морозовой.

Царь был в шапке, как он обыкновенно принимал бояр ранним утром. Раннее утро в то время начиналось вскоре после полуночи, ибо в то время люди ещё не привыкли проводить за делами и удовольствиями напролёт целые ночи и ложились вместе с курами и вставали с курами же. В последние пять лет, что мы не видали Алексея Михайловича, он много изменился и постарел. Ясность взгляда и прозрачность сквозившей в нём души заменились чем-то тусклым, безжизненным. Глаза его глядели прямо и как-то взглядывали пытливо и недоверчиво, как бы выпытывая: что-де там у него на душе?…Лицо как-то осунулось, одряблело; углы губ опали; седина на висках белела словно серебряная мишура…

По бокам его, в отдалении, статуйным образом, стояли бояре. Видно было, что многие из них не выспались, но зевать боялись: зевал один царь и крестил рот рукою Только глаза дьяка Алмаза Иванова чернелись на пергаментном лице, осмысленно переносясь с царя на бояр и с бояр на царя. Видно, что эти рабочие глаза привыкли к бессоннице и начинали свою службу всегда с петухами. Пётр Урусов тревожно поглядывал на царя и на дверь. Артамон Сергеевич Матвеев кивал тихо головою, выслушивая какие-то нашёптывания князя Юрия Долгорукова.

У царского сиденья, несколько позади, стояли в белых кафтанах и высоких шапках молоденькие, с розовыми щеками, словно херувимчики, рынды и совсем дремали.

Тихо и робко вступил в палату Иоаким и низко поклонился царю и боярам.

— Что, отец архимандрит, винится боярыня? — торопливо проговорил царь, так что дремавшие рынды вздрогнули и попятились.

— Сопротивляется, великий государь.

Архимандрит рванулся было сказать, что боярыня не встала даже перед «царской титлой», но спохватился и замолчал.

Алексей Михайлович как-то беспокойно откинулся на сиденье и передвинул шапку выше на лоб, как будто бы ему стало жарко.

— Так гнушается нами? Не крестится? — спрашивал он с видимым раздражением, подозрительно взглядывая на бояр.

— Не крестится, великий государь. Да и княгиня Авдотья, князя Петра Урусова…

— Ноли, и она там? — перебил Алексей Михайлович.

— Тамотка, великий государь.

Алексей Михайлович глянул на Петра Урусова; он был уверен в его татарской, собачьей верности. Урусов стоял бледный.

— Точно, великий государь, я не нашёл жены дома и не знал, где она обретается, — сказал он как бы на немой вопрос царя.

— Княгиня тамотка, — повторил архимандрит.

— Что же она? — спросил царь.

— И она, великий государь, крепко сопротивляется твоему повелению.

Царь взглянул снова на Урусова.

— Не думаю, чтоб было так: слышал я, что княгиня смиренна, не гнушается нашей службы… Но та, сумасбродная, люта.

Урусов молчал. И рынды, и бояре косились на него не то с сочувствием, не то с боязнью. Он вспомнил, что вечером, отсылая жену к сестре предупредить об опасности, он сначала просил свою Дунюшку поскорее воротиться домой; но, когда она на прощанье обняла его и, положив голову на плечо, шептала тихо и нежно: «Петруша, Петрушенька мой, соколик ясный! Что ж будет с нами?» — он отвёл от себя лицо её с заплаканными глазами и почти шёпотом сказал: «Княгиня! Послушай, ещё аз начну глаголати тебе, ты же внемли словесам Христовым… Он рече в евангелии, свет наш: предадят на сонмы и темницы… не убоитеся от убивающих тело и потом не могущих лише что сотворити…»

Царь сурово задумался и бормотал про себя:

— Тяжко ей бороться со мною, один кто одолеет…

Он поднял голову и окинул глазами бояр; он решился…

— Отогнать её от дому! — было окончательное решение. — Быть по сему!

Иоаким ещё ниже поклонился и вышел, не поднимая головы.

Когда он воротился в дом Морозовой, то первым его делом было собрать всю челядь в передние обширные палаты и повергнуть общему допросу, о сложении перстов.

— Каким крестом вы креститесь? — спросил он, водя своими холодными глазами по рядам челяди «мужска с женска пола».

— Правым крестом! — послышались голоса.

— Подымите руки и сложите персты.

Руки не подымались. Все поглядывали друг на друга и только переминались на месте, ожидая, кто первый покажет пример. Но никто не решался быть первым.

— Креститесь! — повторил Иоаким свой приказ иным образом.

Стоят и переминаются. Надо начать самому.

— Сице ли креститесь? — поднял он руку. — Так ли?

— Так, так, батюшка!

— Подымите руки!

Руки поднялись, сначала робко, мало, потом все и высоко… Не поднялись только две руки. Иоаким увидел двух женщин, одну молодую, с бледным, красивым лицом и чёрными глазами, смело глядевшими из-под чёрного платка, и другую, пожилую, с лицом благодушным и кроткими глазами.

— Как тебя зовут? — обратился он к пожилой, с кроткими глазами.

— Степанидой звали, — отвечало благодушное лицо.

— Степанида Гневная, — подсказал кто-то из челяди.

— Ты как крестишься, Стефанида? — снова обратился к ней Иоаким.

— Вот так, батюшка, как отцы и деды крещивались и как допрежь сево сам государь царь Лексей Михайлыч маливался, — добродушно отвечала Степанида Гневная.

— А тебя как зовут? — обратился Иоаким к младшей.

— Анной, — был ответ.

— Аннушка… Анна Амосовна, — подсказал кто-то из челяди снова.

— Ты как, Анна, крестишься? — продолжал допрос.

— Так, как и Степанида ж.

Иоаким пожал плечами и велел стоявшим у дверей стрельцам отделить от прочих «рабов и рабынь» Морозовой Степаниду Гневную и Анну Амосовну и, распустив остальных, пошёл в опочивальню.

Теперь он вошёл к молодой боярыне смелее, чем прежде. Морозова продолжала лежать. А Ларион Иванов сидел на лавке, видимо, пересиливая клонивший его голову сон.

— Встань, боярыня! Выслушай стоя царскую титлу и указ! — сказал Иоаким торжественно.

— Не встану; я встаю токмо перед титлою царя небесного, — был тот же ответ упрямой боярыни.

Архимандрит откашлялся и взглянул на Лариона Иванова. Тот стоял навытяжку, ожидая царской титлы. Экое великое дело! Титла царёва…

— Великий государь царь Алексей Михайлович всея Русии указать изволил… — громко провозгласил архимандрит и остановился.

— Ну, досказывай, чернец! — кинула слово гордая боярыня.

— Указать изволил: тебя, боярыню Федосью Прокопьевну дочь Морозову, отогнать от дому!

— Только-то? — презрительно улыбнулась боярыня, не переменяя своего положения. — Я сама себя от него и от смрадного боярского сана давно отгнала.