Святой патриарх

Исайя только пожимал плечами, а Шайсупов кусал губы, чтоб не засмеяться.

— А ну-кось, Ларивон, скажи-тко оное слово, — обратился он к несчастному Ларке.

Тот молчал.

— Сказывай, говорят тебе!

— Како слово? — спросил Ларка.

— Да что отец-ать святой сказывал.

— Не знаю такова слова.

Шайсупов вскинул на Никона своими лукавыми глазами, которые казались совсем добрыми, простодушно-наивными.

— Прости его, бога для, святой отец, — заговорил он ласково, — прости на сей раз ради завтрева, ради праздничка божия… Може, что он и сказал своею дуростью, так прости для бога.

— Не вмени ему во грех, святой отец, — просил и Исайя, — может, бес попутал.

— А, поди, сам бес-ат и словцо оное шепнул, а не Ларка, — пояснил Шайсупов.

— Я ему питимью за это наложу нарочитую, — прибавил Исайя.

— Ну, ин быть по сему! — смягчился наконец старый упрямец. — Только смотри у меня, осетринку не перепарь… да чтоб лучку, и перчику, и сольцы в меру…

— Добро-ста, — обрадовался Ларка и даже мотнул головой.

Но не тут-то было! Никон даже привскочил своими больными ногами, его опять чем-то ошпарили, и голова ходенём заходила…

— Слышите, слышите! Опять Астарт! — кричал он и стучал клюкой. — Что ж это будет? Я ноне же великому государю напишу. Я буду бить челом, чтобы великий государь велел розыск учинить над Кирилловым и Ферапонтовым монастырём, откуда оное повелось, чтоб в святые обители бесов напущать да православных христиан сидонскими идолами именовать… Великий государь велит сыскать…

«Розыск» — это было странное в то время слово: тогда «искали» не глазами, не расспросами, а «пыткой», плетьми, кнутом, дыбой да огнём… «Допрос», «испытание», «пытка» — это одного корня слова: кнут да жаровня чинили допрос…

И инок Исайя, и пристав князь Шайсупов испугались угроз Никона… Он накличет на них неминуемую беду: все без вины будут виноваты. Надо чем-нибудь умилостивить рассвирепевшего старика…

— Отец святой! Смилуйся! Вели смирить парня! — взмолился Исайя.

— Смири его, как поволишь, и я стрельцов дам, — предлагал свои услуги пристав, желая защититься чужою спиною.

— Накажи его, отец святой, поучи.

— Поучи бога для… он перестанет дуровать.

А тот, кого советовали «поучить», «смирить», по-прежнему смотрел недоумевающе… «Блажь-де нашла на старика… не впервой его клюке гулять по моей спине, что ж!»

— Так велишь смирить, святой отец? — умолял Исайя.

— Что мне смирять! Я старец смиренный… смиряйте вы, а я великому государю отпишу, — не унимался упрямец.

Пристав и Исайя переглянулись.

— Что ж, князь Самойло, вели давать плетей, — сказал последний.

Шайсупов свистнул, как Соловей-разбойник. На свист из-за угла стрелецкой избы вышли два стрельца.

— Плетей давай! — крикнул Шайсупов.

Бедный поварок упал на колени и тянулся к ногам Никона, чтобы хоть ухватить и поцеловать полу его подрясника.

— Прости… не буду…

— Не трошь, не трогай ног! У меня ноги больные! — кричал упрямый старик, отстраняясь.

— Не буду идолом звать, о-о!

Подошли четыре стрельца и молча глядели на эту сцену. У двоих из них в руках было по плети, узловатые московские чудовища, младшие сестрички кнута-батюшки: «Плеть не кнут, даст вздохнуть; а батюшка-кнут не даст и икнуть…»

— Ну-ну, сымай рубаху, не нежься, сымай! — поощрял пристав. — Сымай-ка рубашечку.

— И порки, — пояснил Никон.

Стрельцы стали раздевать поварка, развязали и сняли фартук, расстегнули и сняли подрясничек, рубаху…

— Ишь ты, почёт какой, ризы сымают, — шутил пристав, — кубыть патриарха.

Никон сердито глянул на шутника.

— Мотри, Самойло… и в дыры муха падает, — проворчал он.

Поварок стоял совсем голый и ёжился. Только нижняя часть худого, белого, как у женщины, тела не была обнажена.

— Порки долой! — не унимался развоевавшийся старик.

Поварок с досадой, торопливо спустил нижнее белье и повернулся спиной к своему мучителю.

— Чево ж ты смотришь, чернец?! — накинулся этот последний на Исайю.

Исайя стоял, ничего не понимая, и молчал.

— Твоё дело, вели класть, — командовал старик. — Да одежду под голову.

Поварок не сопротивлялся, уже он знал Никона. Да и сечение в то время было делом обыденным: «хлеб насущный», «каша», только «берёзовая», «баня», «горяченькая», «припарочка» — вот синонимы сеченья…

Положили поварка. Один стрелец сел верхом на голову, другой на ноги. Поварок только сопел да как-то старался втянуть в себя то, что особенно выдавалось, как будто можно было сделать это…

Стрелец, сидевший на голове, казалось, никак не мог усесться ловко и ёрзал.

— Не души, — протестовал чуть слышно осёдланный.

— Чево разиня рот стоишь! — напоминал старик Исайи его обязанности.

— Валяй, ребята! — распорядился Шайсупов.

Удары посыпались на обнажённые части белого тела, которое сразу стало багроветь полосами. Несчастный поварок то глухо кричал, то грыз зубами свою одежду и задыхался…

Никон смотрел, тряся головою и шевеля губами, и считал удары на чётках, как он считал на них «метания», земные поклоны…

— Не зови меня идолом сидонским, не зови Астартом… я благодатию божиею христианин…

А белое тело всё багровее и багровее… Несчастный, забив себе рот рубахою, уж и не кричит… Чётки перебраны уже до половины.

— Стой! Будет! — удовлетворяется наконец бывший божиею милостию великий патриарх.

Поварок встал и дрожащими руками облачается… Руки не попадают куда следует… Волосы повыдергались из косёнки и падают на лицо… Одевшись кое-как, он кланяется до земли своему мучителю…

— Добро… поучили… не будешь больше меня идолить, — поучает этот последний.

Шайсупов и Исайя переглядываются, поводя руками.

— Ну, подь теперь, стряпай… Да помнишь, что я тебе заказывал ноне? — говорит старик как ни в чём не бывало. — Не забыл? А?

— Не забыл-ста, — пробормотал несчастный дрожащими губами.

— Да осетринку-то не засуши, да лучку, да сольцы в меру…

— Добро-ста…

И опять трясущаяся голова заходила ходенём и застучала клюка об рундук…

— Опять за своё! Опять добр Астарт!..

Шайсупов не вытерпел и покатился со смеху, держась обеими руками за живот…

— Ой, батюшки! Ой, Ларка! Ха-ха-ха! Умру! Ох, святой отец, ой, ой, ой! — заливался он.

— Что ты! Что ты! Обезумел!

— Ха-ха-ха! Ох, батюшки, родители мои! За что вспороли малого.

Все смотрели на хохочущего пристава с удивлением. Даже высеченный поварок улыбался сквозь слёзы.

— Ха-ха-ха! Да он вить, поварок, говорит «добро-ста», ето у его привычина такая: «добро-ста» да «добро-ста», а никакого идола тут нету… А его пороть!.. Ну, дали же мы маху!

Никон ещё более рассердился на такое произвольное толкование.

— Что ты меня учишь, стрелец! — накинулся он на пристава. — Вон их учи, а я учен… Ты об идоле Астарте не слыхал, а может, и про Перуна, что у нас в Новегороде палкой дрался, не слыхивал: тебе, невеголосу, что! А я в древнем писании хаживал, зубы приел гораздо…

Старик бы, вероятно, долго не перестал брюзжать, если бы в это время не показались в воротах возы, нагруженные припасами, которые поставлял для его обиходу Кириллов монастырь.

Старик замахал клюкой.

— Подавай сюда, к крыльцу вези!

Инок Исайя поспешил к возам. Поварок, сделав поясной поклон, побрёл за дровами. Никон, кряхтя и морщась, уселся на крыльце и ждал, Стрельцы ушли на берег купаться. Пристав стоял у крыльца и продолжал улыбаться своими узкими глазами. «Уж и чадушко же, н-ну!» — говорили лукавые глаза.

Глава II. У НИКОНА ГОСТИ

Из-за корму и припасов у Никона шла презельная брань со всеми десятью белозерскими монастырями, обязанными доставлять ему всё необходимое, и в особенности с Кирилловым, самым богатым из них. Он, по-видимому, забыл всё на свете и своё прежнее величие, и славу, и вселенскую борьбу, и падение с недосягаемой высоты, и всеобщее отчуждение, и, казалось, помнил только про один корм: «сёмга» да «сижки», «икорка» да «сметанка», «вишни в патоке» да «яблоки в мёду», «язи» да «лещи», да «теша межукосная», да «грибки»… Это был теперь его боевой конь, с которого он готов был не сходить по целым дням и неделям: воевал с кирилловскою и иною чёрною братиею, строчил царю бесконечные жалобы и кляузы, нудил всё про корм и жалованье и даже плёл царю небывальщину, что будто бы он «наг и бос, стыдно и выйти, многие, будто бы, зазорные части не покрыты»… Старик просто лгал и озорничал со скуки и от бездействия… Он был жалок.