Мы смеёмся, чтобы не сойти с ума

***

Пожилой актер жаловался Раневской, что он кашляет.

Раневская:

— Сколько вам лет?

— 70.

— В двадцать лет вы кашляли?

— Нет.

— А в тридцать?

— Тоже нет.

— Может в 40?

— Ив сорок не кашлял.

— Так когда же вам кашлять, если не сейчас.

***

Александр Шуров

На эстраде успешно выступал музыкально-сатирический дуэт Шуров и Рыкунин. Старший по возрасту Шуров был прекрасным артистом, добрым и обаятельным человеком, но при этом отличался редкой наивностью и поцоватостью. Сам Шуров с гордостью рассказывал:

— Николай Павлович Смирнов-Сокольский часто мне говорил: «Ты, Шуров, полный идиот. Ты не можешь быть евреем: среди евреев встречаются идиоты, но таких, как ты — нет. Ты редкостный, уникальный идиот». И это говорил не кто-нибудь, а сам Смирнов-Сокольский, библиофил, признанный вождь эстрады, — с восхищением добавлял Шуров и без конца повторял эту историю всем снова и снова.

За свою долгую жизнь Шуров не прочел ни одной книги и прекрасно себя чувствовал. Однажды в поездке он зашел в номер к Рыкунину весь в слезах.

— Александр Израелич (Шурову было под 60), что с вами?

— Я сейчас читал книгу «Хижина дяди Тома». Какая вещь! Коля, надо читать!

Свои решения Шуров менял в течение одной секунды. Мы выехали в гастрольную поездку на три месяца. Приблизительно через месяц Шуров ко мне подходит (в той поездке я был бригадиром) и говорит:

— Борис, я хочу закончить гастроли и уехать в Москву. Там жена Нина, я очень скучаю, и она тоже звонила и говорила, что скучает, и я ей нужен.

— Хорошо, Александр Израелич, на когда вам взять билет?

— Что значит — мне? А остальная группа?

— Ну, мы останемся и продолжим гастроли.

— А почему я не могу остаться? Я тоже хочу продолжить гастроли.

— Александр Израелич, вы, конечно, можете остаться, но в Москве жена Нина, она скучает...

— Ничего, отдохнет!

И так несколько раз за поездку.

Как и во многих эстрадных дуэтах между Шуровым и Рыкуниным порой возникали трения. Во время гастролей по Дальнему Востоку у нас был концерт на Камчатке, и добираться туда надо было морем. Разыгрался нешуточный шторм, старенький буксир переваливался с бока на бок и с носа на корму, вся группа была зеленая и блевала не переставая. Наконец, спустя примерно час, показались огни поселка, и на изможденных лицах появилось облегчение от надежды скорого избавления от пытки.

— Ой-ой-ой, — неожиданно сказал Шуров. — Надо возвращаться. Я забыл все вещи на пристани. Весь реквизит, костюмы и ноты.

— Не надо!!! — раздался всеобщий вопль, — Черте ними!!!

Неожиданно вступил Рыкунин, страдавший не меньше остальных.

— Нет, что значит — конечно надо вернуться, — сказал он спокойным рассудительным тоном. — Все-таки вещи, реквизит, в конце концов, их же могут и украсть.

— А что, — спросил я, — вы не можете сегодня выступить без них?

— Нет, мы, конечно, можем, — по-прежнему спокойно ответил Рыкунин и неожиданно сорвался на визг:

— Но я хочу, чтобы все знали, с кем мне приходится работать, и как я мучаюсь!

Шуров мне сообщил, что тромбониста из их оркестра не взяли в армию по болезни.

— Это же молодой здоровенный жлоб. Какая у него может быть болезнь?

Я: — У него нашли общую поцоватость организма плюс электрификацию всей страны.

Шуров сосредоточился на второй половине фразы.

— Про электрификацию — это Ленин сказал?

— Да, он.

— Ты знаешь, Борис, все-таки Ленин был очень умный чувак, — не к месту перешел на лабушский жаргон Шуров.

Я: — Да, чувак толковый, но и чувиха у него была сообразительная.

— Какая чувиха?

— Надежда Крупская.

— А... А почему она в него стреляла?

— Приревновала к Фане Каплан.

— Хер их разберешь, политика — это бардак, хотя, конечно, не такой бардак, как у нас в Мосэстраде.

Я спросил Шурова:

— Александр Израелич, говорят, вы сентиментальный человек, плачете в театре...

— Я никогда не плачу в театре, плачу я только в кино.

— Естественно, если сюжет...

— Нет, мне все равно. Как только в зале гаснет свет, я вспоминаю свою жизнь и начинаю рыдать, а на экран я не смотрю.

В 1979 году я покинул родную любимую родину и приехал в Америку. Перед Новым годом купил газету на русском языке и прочел объявление: «Похоронное бюро Петра Ерема поздравляет всех своих клиентов с Новым годом!» Сразу стало хорошо на душе. Тебя помнят, поздравляют и с нетерпением ждут. В этой газете была еще одна симпатичная реклама: «На еврейском кладбище есть места. Иммигрантам скидка». Я подумал — слава Богу, приехал вовремя. Места есть и за небольшие деньги можно быть в полном порядке.

***

Все профессиональные артисты перед выходом на сцену волнуются. Кто больше, кто меньше. Выступая для студентов в Москве на Ленинских горах великая артистка Клавдия Ивановна Шульженко перед выходом на сцену дала мне свою руку. Рука была, как лед и вся тряслась. Она сказала: "Я 25 лет работаю на сцене, и перед выходом я всегда так волнуюсь". Вывести артиста из равновесия ничего не стоит. Перед выходом на сцену не надо его ни о чем предупреждать, потому что он обязательно все перепутает. В новогоднем концерте я выступал в качестве конферансье. Ко мне обратился певец Александр Тихонов с просьбой, чтобы я его правльно объявил и не перепутал его фамилию, так как в первом ряду сидит его невеста, а на прошлом концерте конферансье все перепутал. Александр Тихонов был великолепным певцом и очень приятным человеком, и я на пафосе его объявил.

— Дорогие друзья! вас ждет приятный сюрприз

— перед вами выступит любимец публики, Заслуженный артист РСФСР, Лауреат всесоюзного конкурса артистов эстрады, солист радио и телевидения

— Александра Тихоновна! — обомлел, осознав, что я сказал и, взглянув за кулисы, увидел его плачущим. Он вышел на сцену и, заикаясь, проговорил: "Невеста в первом ряду"...

Со мной это случилось впервые. Я был в ужасе.

***

В Москонцерте работал чтец, который отравлял жизнь всем выступающим. Он сообщал, что в зале сидит журналист из газеты «Правда», который будет писать рецензию. Жонглер ронял палочки и шары акробаты срывались с трюков, певец давал «петуха», артисты разговорного жанра забывали тексты. Oн наслаждался, видя эти провалы. Я мечтал ему отомстить за всех пострадавших. В новогоднем концерте перед выходом на сцену этот чтец переодел туфли, и свои носки повесил на перекладину стула. У меня с партнершей был номер «Рабочие сцены». Мы все отделение двигали рояль, выносили и убирали реквизит, открывали и закрывали занавес — в конце отделения зритель уже не сомневался, что мы рабочие сцены, и наш номер был построен на том, что якобы не приехали артисты и мы их заменили. Чтецу нужен был для номера стул. Я вынес стул с его носками. Он их не видел, но зрители сразу обратили внимание на носки, и это их развеселило. Он начал читать монолог Гамлета «Быть, или не быть, вот в чем вопрос»... Хохот нарастал, но он ничего понять не мог, и решил прочесть монолог Отелло. «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» Зал взрывался от хохота и кричал: «Молилась». Чтец в панике про себя матюкался, хохот в зале усилился.

Ни с того, ни с сего он вдруг перескочил на монолог Арбенина из «Маскарада».

«Послушай, Нина, я смешон, конечно. Тем, что люблю тебя так сильно бесконечно».

Все бросали ему реплики под громовой хохот. Чтец скрипел зубами и внятно ругался. Он обезумел и внезапно перешел на монолог Чацкого: "Вон из Москвы, сюда я больше не ездок..." Из зала ему пожелали счастливого пути. Он был разъярен, как тигр, бросая злые взгляды в зрительный зал, и внятно слышался мат. Зал устроил ему бурную овацию. Во избежание неприятностей я после его номера ушел. Через месяц он меня встретил. Я был готов ко всему, но он улыбнулся, протянул мне руку и сказал: "Спасибо тебе, Борис, за новогодний подарок. Сейчас я нарасхват — по два, три концерта в день. Вот что сделали носки. До носков было не более 5 концертов в месяц, а сейчас 3 в день.