Печать дьявола (СИ)

-- Что "но"?

Хамал удивлённо пожевал губами.

-- Знаете, я не читаю его мыслей. Ничего не вижу. Кстати, у нашего куратора -- тоже.

Невер и Ригель переглянулись, но, видимо, не сочли его слова поводом отказаться от приглашения, и, попрощавшись, ушли. Но едва Хамал попытался покинуть гостиную Риммона, выход ему железным засовом перегородила рука Сирраха.

-- Так насчёт Эстель... -- практичный Риммон никогда не забывал о насущном.

-- О, Боже мой, -- простонал Хамал.

Глава 20. Возвысимся сердцем!

Есть многое на свете, друг Горацио...

-- В. Шекспир, "Гамлет"

Профессор Вальяно выглядел молодо, но странное отсутствующее выражение его аметистовых глаз и волны светло-пепельных волос, при пламени свечей казавшихся седыми, вечерами добавляли ему лета. Чеканный профиль и безупречный овал лица издали казались излишне утончёнными, даже женственными, однако высокий рост и ширина плеч сглаживали это впечатление.

Он преподавал латынь, и Эммануэль, любивший её, был поражён невероятным объёмом его знаний de omni re scibili et... quibusdam aliis. Мёртвый язык не просто оживал в устах Вальяно, возникало ощущение, что профессор порой думает на латыни. Вальяно тоже сразу выделил Ригеля из массы своих учеников, и часто приглашал вечерами к себе, рассказывал о первых христианских службах и текстах этих богослужений, а иногда читал отрывки из римских поэтов. С похвалой отзывался профессор и об императоре Августе. "Для незнающего Христа -- очень приличным был человеком. Очень приличным"

И профессор загадочно улыбался.

Затаив дыхание, arrectus auribus , Эммануэль слушал о святом Иеронимусе и блаженном Августине, о духовных искажениях и невероятных злодеяниях эпохи Возрождения, о её страшных сатанинских учениях и демонических службах, о кровавом бароне Жиле де Ре, убившем несколько сотен детей, о Святой Инквизиции. Порой Эммануэлю казалось, что Вальяно говорит не о былых временах, покрытых пылью забвения, а просто вспоминает события недельной давности.

Много говорил профессор и о колдунах былых эпох.

-- Мы сегодня зовём наркоманом человека, употребляющего опиумный мак, а ведь в состав всех демонических снадобий входили, кроме него, мухоморы, бледные поганки, соцветия белены и дурмана, белладонна, болиголов, волчанка, ягоды бересклета, омег и болотный вех, более известный как цикута. Как вы думаете, Эммануэль, что делало регулярное употребление этой смеси, пусть и наружное, с головами несчастных? Инквизиторы, признававшиеся, что они боятся колдунов и ведьм, признавались не в трусости, а в здравомыслии. Было чего бояться. Устав быть добродетельным, человек сатанеет. Исцеление этих безумцев было невозможным.

Как-то разговор зашёл о Вольтере. Эммануэль в доме отца Максимилиана никогда не читал его книг, но в Меровинге кое-что просмотрел. Низкий подхалим, раболепный приспособленец, интеллектуальный хлыщ. И почему столько шума вокруг этакого пустозвона? Что ему сделала Церковь, чтобы так безумно ненавидеть её?

Профессор усмехнулся. Ненависть Вольтера к церкви он лениво обозначил как внутреннюю порочность. Франсуа всегда хотелось считать себя совершенным, но похоть и жадность были необорима для него. Высокомерие толкнуло его на провозглашение своей низости совершенством. А дальше необходимо было опорочить подлинное Совершенство, самим фактом своего существования утверждающего Истину и обнажавшую его ложь. Быть подлецом, считая себя подлецом -- это тоже духовная тягота. Аруэ неспособен был нести никакие тяготы. Провозгласить свою низость -- высотою, и низвести настоящую высоту до собственного духовного ничтожества -- в этом он весь, -- в голосе Вальяно сквозили жалость и сожаление.

Было и ещё одно странное для Эммануэля обстоятельство, привлекавшее его к Вальяно. От профессора, его волос, рук и потрёпанной мантии исходил странный, неслиянный и неразделимый запах лигуструма, ореховой пасты, греческого ладана и сосновой хвои -- всего того, что Эммануэль запомнил как аромат своего детства.

Сам Вальяно, кроме Ригеля, никого на факультете не выделял, хоть нравился многим. В начале первого триместра профессор попросил Мориса де Невера перевести фрагмент труда святого Иеронимуса "Против Иовиниана", ткнув в начальную фразу отрывка: "Diaboli virtus in lumbis est". "Опора дьявола -- в чреслах" -- перевёл Невер. Вальяно со странной улыбкой посоветовал запомнить это и больше к нему не обращался. Хамалу тогда же досталась фраза: "Tumidus vocat se cautum, parcum sordidus" Тот перевел и почему-то побледнел.

Но вот в январе, после лекции, Вальяно неожиданно сам подошёл Морису, стоявшему рядом с Эммануэлем, и пригласил их обоих следующим вечером на ужин. Невер никогда раньше не получал приглашений от Вальяно, хотя неоднократно слышал восторженные отзывы Ригеля. Теперь он был откровенно рад вниманию профессора.

Стены гостиной Вальяно пахли какой-то затхлой книжной сыростью, канифолью, немного мёдом, воском и ладаном, запахи эти сливались в странную симфонию ароматов, создавая, тем не менее, дух уютный и возвышенный. Профессор не воевал с пылью, бархатившей предметы на его столе, называя её "мантией забвения", но неизменно смахивал её с прекрасной возвышавшейся в углу деревянной статуи Христа, вырезанной Богаром де Нанси. Неверу сразу понравилось у профессора -- хотя обстановка совсем не была роскошной, скорее, ей был присущ некий неуловимый келейный аскетизм. Однако оказавшись здесь, Морис почувствовал себя как дома, книжные полки содержали невероятное количество старинных книг, а где-то в неопределимой щели тихо, но мелодично пел сверчок.

В этот вечер профессор заговорил о незримой и потаённой для многих монашеской жизни.

-- Изначально прошедшие огонь отречения от мира, эти люди неслучайно именуются "иноками" -- "иными", ибо берут на себя неподъёмный для обычного человека подвиг духа. Только смиренные, обученные уже жизненными скорбями прозревать за видимыми делами человеческими незримую Божью волю, те, кого неожиданно и явственно пронзило явление полной реальности и конкретности Бога, искавшие Его с чистым сердцем и обретшие -- только они способны на это. -- Вальяно говорил, глядя на Эммануэля, но Морис, который был здесь впервые, внимательно слушал профессора. -- За годы монах учился отсекать десятки страстей. Он преодолевал изнутри чревоугодие, привыкая оставаться без пищи неделями, боролся со сладострастием и блудными помыслами, уничтожая их в себе. -- Профессор не поднимал глаз, но Невера обожгло. -- Поднимался над сребролюбием, тщеславием, унынием. Борьба шла не с деяниями, но с греховными помышлениями, ежеминутно умом и сердцем контролировалось каждое движение души. Постепенно, через годы, по божественной благодати к иноку приходило бесстрастие. Ничто земное уже не волновало человека. Но достигшего бесстрастия подстерегали новые страшные искушения. Помысел гордыни, говорящий монаху о его личной святости, лишь на мгновение природнившийся душе и не отвергнутый волей и разумом, мог погубить весь монашеский труд целых десятилетий. Искушения возобновлялись с адской силой, иноку открывался страшный, наглухо закрытый для обычного человека мир дьявольских искушений, мир бесов. О, сколькие гибнут на этих путях, сходят с ума, не выдерживая сверхчеловеческого душевного напряжения! Некоторые останавливаются на первых же ступенях, изнемогая от мирских и блудных помыслов. Иночество всегда безжалостно выдавливало слабых духом. Оставались только люди титанической духовной силы. -- Вальяно зажёг свечи, и их пламя осветило стрельчатые своды его комнаты и полки, заваленные книгами.

Морис закусил губу.

-- О дальнейших степенях монашества не говорят -- они невыразимы, ибо Бог -- бесконечен, и Его, даже уже обретённого, продолжают искать. -- Вальяно вдруг взглянул прямо в глаза Невера, и тот, окаменев, снова почувствовал на себе взгляд Предвечного.